– Зачем же так круто?
– Чудной ты, Серега. Мне кажется, в жизни все круто. И главное: выбор. Сидеть на двух стульях нельзя.
– Конечно, не дай Бог сидеть на двух стульях, – ответил он брату. – Я сам бы не смог.
– Отец предлагает на даче пожить. В такую жару чего в городе делать? У них там вода в двух шагах, дом большой, мать столько цветов развела, не хуже, чем ВДНХ…
– Давай! – отозвался он бодро. И сразу подумал, что, значит, теперь они уж никак не увидятся. – Поедем, конечно. Сортир там на улице?
– Ты что? Обижаешь! – И брат покраснел. – По-твоему, мы и порядков не знаем?
Поехали на дачу. Раньше это был двухэтажный летний дом с одной куцей печкой внизу. Крайний к лесу. Забор, за которым шумели деревья, валился всей тяжестью прямо в крапиву. Вода из колодца была ледяной, и зубы сводило от этой воды. Теперь оказалось, что дом и сарай снесли подчистую, а лес порубили. В саду, где цвели «золотые шары» да неприхотливые астры, краснели и снежно белели высокие розы. Дом был совсем новым, с камином и ванной.
Отец и мачеха суетились, не знали, куда посадить. От запаха лилий, поставленных в вазу, плыла голова. После обеда с окрошкой, винегретом, селедкой, которая ярко синела от солнца, луком, только что сорванным с грядки, молодой картошкой, шашлыком, водкой, коньяком армянским и коньяком французским Сергей расцеловался с мачехой, которая все заглядывала в глаза, беспокоилась, не ударила ли она в грязь лицом своим угощеньем, пошел во глубину сада и устроился в гамаке под яблоней. Небо оказалось так близко, как никогда в жизни. Он снял майку, кеды и вдруг провалился. Опять рядом вырос Серебряный Бор, какие-то люди и, кажется, Одри. Она приложила тяжелую раковину к голове.
– Ой, ой! Почему я не слышу? – спросила она у отца.
– Чего ты не слышишь?
– Я моря не слышу, – ответила Одри. – Наверное, я стала глохнуть. Ведь опухоль может и в ухо пойти. Врачи говорили…
– Никто тебе не говорил ничего!
Он вскочил с песка, чтобы отнять у нее раковину, но Одри уже убежала вприпрыжку, и он догадался, что все это розыгрыш: она просто хочет его напугать.
– Какая ты дрянь! – закричал он беззвучно. – Мы с мамой всю жизнь свою прожили в страхе! А ты еще смеешь смеяться над нами!
– Не с мамой, не с мамой!
– А с кем?
– Откуда я знаю? Ведь ты же молчишь!
Он вдруг с облегчением понял, что все это сон и что надо проснуться. И вскоре проснулся. Увидел террасу. Себя в гамаке и опять эту воду, в которой купались какие-то люди. И Одри опять подошла совсем близко, прищурив глаза.
– Не смей никогда заикаться про маму, – сказал он. – Я не позволяю тебе…
Она опустилась на корточки. Сжалась. Ему стало стыдно, и он наклонился, пытаясь поднять ее, поцеловать. Она отворачивалась, не давалась. Лица ее он все не мог разглядеть, но тело – особенно плечи, колени – вдруг сделалось словно железным.
Она продолжала сидеть на песке, чужая и окостеневшая.
Разболелась голова. Мачеха заварила ему крепкого чаю с медом и лимоном, отец принес нераспечатанную пачку аспирина. Сергей вспомнил, что он и раньше всегда принимал аспирин от головной боли.
– Ты, конечно, человек молодой, тебе хандрить рано. – Отец суетился. – Но все же, сынок, я тебе говорю: проверь-ка сосуды. По маминой линии и по моей у всех были очень дрянные сосуды…
Сергей, ничего не отвечая и усмехаясь, погладил легонько отца по плечу.
«Чудно это все, – думал он. – Ведь как он любил мою маму! Пока мы с ней были в Москве, он все время хотел, чтобы мама вернулась к нему. Все время звонил, говорил: «Все простил. Давай хоть попробуем». А как мы уехали, сразу женился. И что? Никакой не случилось трагедии. Нормальная, добрая женщина, сын. Цветов насадила, вон, целое поле. А мне писал редко, звонил еще реже. И вот я теперь приезжаю, и он как будто дуреет… «Сынок» да «сынок»…»
Вечером мачеха принесла самовар, и все пили чай на открытой терассе.
– А я тебе тут карамелек купил. – Отец суетился. – Конфеты «Подушечки». Не помнишь, наверное? Ты их любил. Когда мне врачи запретили курить, так я только ими и спасся. Положишь ее под язык и сосешь. Тебя вспоминал. Ты их очень любил…
Он знал, что, скорее всего, не заснет. Стоял у окна. Слушал, как горячо и как шелковисто поет соловей, вдыхал душный запах болотных цветов, который шел волнами из глубины недавно посаженной рощи. Желание переполняло его. Все тело горело. Внутри темноты какие-то синие, красные искры то вспыхивали, то опять исчезали. Он больше не мог. Это было сильнее. Его лихорадило, и, как от ветра метались деревья, бросая узоры на лунную полосу, так в нем все металось, рвалось, нарывало.
«Что делать? Вернуться в Москву? На чем? Уже электрички не ходят. А если сейчас позвонить ей?»
В половине шестого он разбудил брата.
– Дай мне ключи от машины.
– О'кей, – не удивился брат. – Но ты какой-то перевернутый. Я лучше тебя отвезу. Куда скажешь.
– Отцу объяснишь?
– Объясню, не проблема.
Несмотря на раннее утро, шоссе было забито машинами, которые еле ползли. В начале девятого брат сбросил его на Мосфильмовской. Опять нарастала жара, и город был снова похож на горячий и перекосившийся весь в черно-красных нашлепках от вытекших ягод пирог.
Две старухи сидели на лавочке, облизываясь от жары, и разговаривали тихо и вяло.
– А дочка когда померла, она как взяла, так слегла, – монотонно, без малейшего выражения, рассказывала одна. – Сама как взяла, так слегла.
– Ты вишню варила? – спросила другая старуха.
– Еще не варила. Но в таз поклала. Так я говорю, что она, как слегла…
Сергей посмотрел на часы. Без четверти девять.
«А может, она здесь вообще не ночует? – сверкнуло в его голове. – А может, она и встречается с кем-нибудь?»
Все, что он начал восстанавливать в памяти, подтверждало это подозрение. В квартире ее было слишком уж чисто. Нигде ни пылинки. Цветы в вазе высохли. И это понятно. Стояли давно, поэтому высохли. Еды никакой. Кофе не предложила. Нет, кофе она предлагала, но он сам сказал, что не хочет. Потом была ночь. Не до кофе. Еще что? А то, например, что все полотенца разложены стопками. Он в ванной ведь был. Они все разложены стопками, никто ими не вытирался. Да, он идиот! Ох, какой идиот! Заморский петух! «Я хочу эту женщину!» Ну, хочешь – хоти. Сколько будешь хотеть? Еще полчаса? Подождем полчаса.
С похолодевшей головой он ходил и ходил по маленькому палисаднику, и ему казалось, что он ходит по воздуху.
– Ну, все, – вслух сказал он. – Пора и честь знать.
И тут она вышла из дома. Он смотрел, как она приближается, и волновался так сильно, что на секунду забыл, как ее зовут. Она шла прямо к нему, и ее шаги совпадали с ударами его сердца. Глаза ее были темны и напуганы.
