ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МОСТ ЧЕРЕЗ БУХТУ ЗОЛОТОЙ РОГ
ДЛИННЫЙ СТОЛ В РЕСТОРАНЕ «КАПИТАН»
Мы приехали в Стамбул, где люди проедали деньги. Студенты довезли меня до родителей. Почти вместе с нами к дому подкатил «понтиак». Мужчина за рулем, не выходя из машины, сказал в открытое окошко:
— Добро пожаловать домой, дочь моя. Не узнаёшь своего отца?
Он поблагодарил моих провожатых и добавил:
— Зайдите к нам, выпейте чаю с дороги.
Мы пошли за ним. Поднялись на третий этаж. Женщина, открывшая дверь, воскликнула:
— Дочь моя! — и поцеловала меня. Она все смотрела на меня, будто не верила, что я вернулась. Я не узнала мать. — Пришлось выманивать тебя в Стамбул обманом, ты слишком долго была в Германии, девушке опасно так долго жить одной в чужих краях.
Я сидела вместе с двумя студентами на диване, и мне казалось, что я в чужой квартире. Комната была залита солнцем, но и солнца я не узнавала. В клетке запела птица. Женщина, считавшаяся моей матерью, сказала:
— Гляди-ка, птица Мемиш узнала тебя, она поет в твою честь.
Птицу я тоже забыла.
Студенты хотели уже ехать дальше, но им пришлось подождать, пока птица Мемиш допоет свою песню. По окончании концерта они встали и начали прощаться. Мне протянули левую руку, родителям — правую.
— Смотри, осторожнее тут, среди капиталистов.
С балкона я видела, как они свернули вправо и скрылись в каштановой аллее, солнце блеснуло на металлической табличке с берлинскими номерами. Последний кусочек Берлина.
Я пошла разбирать сумку. Молния на ней заедала. В сумке лежали две берлинские блузки, две куртки, одна юбка, одно платье, одни сапоги, две пары туфель, две пластинки — Курта Байля и Бертольта Брехта — и стихотворение Хорди. Я вытащила наугад одну из блузок. Попалась та, что из тонкой белой ткани с желтыми цветами. Она была на мне в тот день, когда убили Бенно Онезорга. На ней еще остались кофейные пятна из кафе «Штайнплац», И пахла она сигаретами и сигарами левых берлинских студентов. Вся одежда за время долгого путешествия помялась. Я разложила вещи на диване и принялась рассматривать многочисленные складки: от Стамбула до Берлина три дня и три ночи. Женщина, считавшаяся моей матерью, сказала:
— Деточка, отчего ты сидишь тут, будто у тебя целая флотилия пошла ко дну? Скажи что-нибудь. Скажи нам что-нибудь по-немецки.
Когда в Берлине левые студенты начинали какую-нибудь дискуссию и она потом заходила в тупик, потому что они никак не могли докопаться до первопричины, то всегда задавался вопрос: «Что было сначала — курица или яйцо?» Я сказала это предложение по-немецки.
— И что это значит по-турецки? — спросила моя мать.
Я перевела. Мать сказала:
— У нас так тоже говорят. Петух вылупился из яйца и решил, что эта скорлупа недостаточно хороша для него. Может быть, ты тоже решишь, что мы недостаточно хороши для тебя, потому что ты повидала Европу.
Отец сказал:
— Твоя мать тоже хотела стать европейской женщиной. Она выкрасила себе волосы в белый цвет.
Кроме белых волос моей матери, все остальное в квартире было как прежде. Когда я два года тому назад уезжала в Германию, лампочка над входом в наш дом мигала. Она мигала и по сей день. Старое радио было тоже на месте. Отец разговаривал с ним, как с человеком.
— Если сейчас не подашь голос, убью! — говорил он.
Или так:
— Опять не в духе. Молчит.
Холодильник на кухне все так же громко тарахтел. Соседка со своей кошкой все так же сидела на том же самом стуле у нас под балконом. Она носила кимоно и сверху, с моего балкона, мне, как и прежде, открывался прекрасный вид на ее мощный бюст. Соседки, как прежде, цокали каблуками, спускаясь по лестнице. И как всегда, из-за открытых нараспашку окон у них в квартирах хлопали двери. Только я одна приехала в Стамбул с вещами, которые мне теперь нужно было упрятать куда-нибудь подальше от родительских глаз. Первым делом я спрятала стихотворение Хорди. Я сунула его в сапог, а сверху еще заткнула газету. Отец имел привычку класть свои брюки под матрас, чтобы стрелки не расходились. У себя под матрасом я обнаружила его брюки и сразу рассердилась:
