Свадьба, устроенная Глебом для однокурсников, была какая-то ненастоящая. Ни Татьяна, ни Большаковы-старшие на ней не присутствовали. Татьяна сказала, что не хочет портить праздник безрадостным настроением, своих же родителей Глеб просто не пригласил.
От свадебного платья Альбинка отказалась. Длинный белый кушак, несколько раз опоясывающий тонкую талию, белая роза в волосах вместо фаты и короткие белые перчатки стали атрибутами туалета невесты.
За несколько дней до свадьбы Глеб пригласил учителя танцев, чтоб тот поставил для них настоящее аргентинское танго, что открывало бы свадебное торжество. В роскошном, полном драматизма танце каждый переживал свою драму. Даже когда Альбинка пленительно откидывалась на руку Глеба и он чувственно склонялся над ней в эффектном кордé, их объединяла лишь отчаянная тоска по утерянной любви. Это привносило в знойное зрелище ожидание такой пронзительной развязки, что казалось, на последних музыкальных аккордах оба партнера вонзят друг другу в сердце кинжал.
Накануне бракосочетания Глеб позвонил Сашке и предложил ей выйти за него замуж. Узнав от самой Альбинки о предстоящей свадьбе, она послала его к черту. На другой день, в то время как Альбинка с Глебом встречали гостей в «Праге», Сашка с братом входили в зал «Софии».
Идея провести этот вечер в ресторане принадлежала Игорю. Она не одобряла ее, но оставить брата одного не могла. В нем клокотала лихорадочная нервная активность, и Сашка боялась, как бы эта яростная энергия не нашла дурного выхода. Отчасти именно так и получилось. Сашка явно приглянулась молодому симпатичному официанту, который обслуживал их столик. В конце ужина он принес ей вазочку с красивым десертом, украшенным вишенками, и не включил десерт в счет. Можно сказать, подарил, о чем имел глупость сообщить Сашке.
Игорь словно ждал повода, чтобы затеять скандал. Назвав несчастного официанта, попавшего под горячую руку, вишневым хером — видимо, по аналогии с вишневым десертом, Игорь полез в драку. Когда к ним уже бежали со всех сторон, чтобы усмирить, он, не помня себя, запустил бутылку с остатками шампанского в огромное окно ресторана. Сашке стоило немалого труда загасить скандал и увести брата домой, дав честное слово, что шестьдесят рублей за разбитое стекло она принесет на следующее утро.
В конце зимы состоялся суд. Ульянского приговорили к девяти годам, но, не отбыв и половины срока, он умер от инфаркта в тюремной больнице.
Часть третьяПройдет много лет, он будет стоять на засыпанной пеплом площади полуразрушенного города и вспоминать свой сегодняшний сон — страшный и подробный. Почерневшие от пожара и вывороченные камни домов, обвалившаяся местами зубчатая надстройка оборонительной стены, статуи богов, сброшенные с пьедесталов, смердящая мусорная куча у центральных ворот и наспех поставленные юрты — убогие и давно забытые в богатой скифской столице. Картина упадка будет ужасна, но знакома до мелочей. Сожженный и разграбленный Неаполь[7] еще не раз явится ему во сне, и скифский царь, желая задобрить как своих, так и эллинских богов, чтобы сон его не оказался вещим, взгромоздит за долгие годы на жертвенный холм целые стада коров, овец и быков.
Сон Скилура имел продолжение, и неизвестно, какая часть его — первая или вторая — напугала его больше. Скифы вообще проявляли чрезмерную серьезность относительно своих сновидений, считая их божьими посланиями, но всегда жаждали уточнения — от кого именно. А поскольку богов в скифском пантеоне насчитывалось множество, решить эту задачу было порой очень сложно. В Скифии даже появились толкователи снов — надо сказать, весьма уважаемое и прибыльное занятие. Важные, «государственные» сны обычно приписывали Зевсу. Все, что касалось благополучия семьи, — скифской богине Табити. Сон Скилура, с одной стороны, следовало считать посланием с греческого Олимпа, с другой — Табити также покровительствовала огню и вполне могла показать Скилуру неапольское пепелище.
Как бывает только во сне, картина разрушенного города внезапно исчезла, и на пороге своего дома Скилур увидел Колаксая — первого скифского царя. Не то чтобы он его узнал. Нет, конечно! Просто по неведомым законам сна сразу понял, что это Колаксай. Не говоря ни слова, тот с гневным лицом сорвал со скамьи белый плащ, который вместе с данью прислали вчера из греческого Херсонеса, и разорвал его в клочья. Последнее, что запомнил Скилур, — звон ударившейся об пол золотой фибулы, скреплявшей плащ на плече.
Чем недовольны боги? Пусть царство в Таврике[8] не сравнится с древней Скифией времен царя Атея, когда скифские земли простирались от Меотиды[9] до Истра! Сморщилась Скифия, как засохшая оливка. Теснили ненавистные сарматы, греки расширяли свои владения за их счет. Но никогда еще скифы не жили так богато! Скилур сделал все, чтобы Скифия развивалась. Недаром греческие государства Понта — Херсонес, Боспор, Ольвия — трепещут перед грозным соседом и даже платят немалую дань! Он сумел вовлечь их в сумасшедшую и ненасытную торговлю. В Неаполь Скифский потекли вино, оливковое масло, дорогие ткани, золотые украшения, лаковая посуда. Главное, есть кому покупать!
В Неаполе, что в переводе с греческого означает «новый город», появились и «новые скифы», живущие, правда, на эллинский манер, из всех богов наиболее почитающие Гермеса с толстым кошельком в руке. Даже мастеров для строительства своих домов они выписывают греческих, отчего в скифской столице мелькнут то колонны с капителями, то портики и лепные карнизы. Роскошь эта вызывает усмешку у заезжих эллинских купцов, так как мало сочетается с грубым скифским бытом. Однако снисходительные улыбочки быстро сменяются подобострастными — столь велики оказываются барыши от торговли зерном. Скифия — житница прибрежных городов Понта и Эгейского моря, включая острова.
Сколько проблем возникало у Скилура из-за этого хлеба! Почти ежедневно приходилось убеждаться в том, что не может быть один закон одинаково хорош для всех. Он сам повелел, чтобы жители речных долин свозили все зерно в Неаполь. Должна же столица обладать монопольным правом на торговлю главным скифским товаром! Скифы-пахари нехотя подчинились, но при каждом удобном случае демонстрировали свое недовольство царским приказом, а то и непослушание. Он сурово пресекал продажу зерна на сторону, навлекая на себя еще большее озлобление со стороны своих подданных. Те же, кто вел торговые сделки в Неаполе от его, царского, имени, совсем теряли гордость и опускались до откровенного воровства. Неужели навсегда уходит время, когда каждый скиф хотел служить царю всей своей жизнью, нутром понимая одну очень простую, но очень важную вещь — чем честнее служба, тем лучше жизнь?
