Но все были довольны и той и другой. Единственная, кого они действительно любили, была Валентина, так как она не довольствовалась одними дружескими беседами и улыбками, не довольствовалась тем, что держала себя с крестьянами без превосходства. Она не только старалась им помочь, но и принимала к сердцу все их беды и радости; они чувствовали, что в доброте ее нет никакой корысти, нет дипломатических расчетов. Они не раз видели, как плачет она над их горем, они находили искренний отзыв в ее сердце, они любили ее, как только могут любить грубые души существо, стоящее неизмеримо выше их. Многие отлично знали о ее встречах с сестрой на ферме, но люди свято хранили и уважали их тайну и даже между собой не осмеливались шепотом произнести имя Луизы.
Валентина обошла столы пирующих и пыталась улыбаться в ответ на их поздравления, но там, где она проходила, веселье вдруг меркло, – от взглядов крестьян не укрылся ее подавленный и болезненный вид; кое-кто даже начал недружелюбно поглядывать на господина де Лансака.
Атенаис и ее гости явились в самый разгар празднества, и сразу же ее печальные мысли отлетели прочь. Изысканный наряд новобрачной и довольный вид ее супруга привлекали все взгляды. Танцы, начавшие было утихать, возобновились, когда Валентина, расцеловав свою юную подружку, удалилась в сопровождении кормилицы. Мадам де Рембо, которой все это изрядно надоело, пошла отдохнуть, удалился и господин де Лансак – ему даже в день свадьбы приходилось писать важные письма. Гости Лери завладели площадкой, и люди, пришедшие полюбоваться на танцующую Валентину, остались, чтобы полюбоваться танцующей Атенаис.
Спускался вечер. Утомленная танцами Атенаис присела к столу выпить чего-нибудь прохладительного. За тем же столом собралась целая компания кавалеров, танцевавших с новобрачной. Шевалье де Триго, его мажордом Жозеф, Симонно, Море и многие другие, воспользовавшись счастливым случаем, наперебой ухаживали за молодой. Атенаис раскраснелась и похорошела от пляски, блестящий и нелепый наряд так ей шел, к тому же ее так осыпали комплиментами, а молодой муж глядел на нее таким влюбленным взглядом, что она понемногу развеселилась и примирилась со своим замужеством. Шевалье де Триго, слегка захмелев, расточал ей галантные комплименты в стиле Дора[14], слушая которые Атенаис краснела и смеялась одновременно. Мало-помалу окружавшая ее компания, разгоряченная местным белым вином, танцами, прекрасными глазками Атенаис, завела, следуя обычаям, непристойные разговоры, которые начинаются с загадочных намеков, а кончаются сальностями. Таков обычай бедняков и богачей дурного тона. Ощущая себя особенно хорошенькой, видя, что возбуждает всеобщее восхищение, Атенаис, которая, впрочем, поняла только одно – что ее мужу завидуют и поздравляют его с такой удачной партией, старалась улыбаться, зная, что улыбка украшает ее, и даже начала отвечать лукаво и робко на страстные взгляды Пьера Блютти. Но тут кто-то молча опустился слева от нее на свободное место. Атенаис невольно вздрогнула от легкого прикосновения одежды, обернулась, побледнела и еле удержала крик ужаса, готовый сорваться с ее губ: то был Бенедикт.
Да, то был Бенедикт, еще более бледный, чем высокородная новобрачная, мрачный, холодный и насмешливый. Весь день он, как безумный, метался по лесам, а к вечеру, уже потеряв надежду утишить свою боль усталостью, решил пойти поглядеть на свадебный пир, данный в честь Валентины, послушать вольные шуточки крестьян, проводить взором молодых, удаляющихся в супружескую опочивальню, и исцелиться от безнадежной любви прорвавшимся гневом, жалостью и отвращением.
«Если моя любовь выдержит и это испытание, – подумал он, – значит, она неисцелима».
И на всякий случай он зарядил пистолеты и спрятал их за пояс.
Он никак не ожидал увидеть здесь другую свадьбу и другую новобрачную. С минуту он молча наблюдал за Атенаис, чья веселость возбуждала в нем глубочайшее презрение, но, решив окунуться в гущу всей этой мерзости, он с вызовом сел возле кузины.
Бенедикт, человек скептического и сурового нрава, беспокойного и фрондерского духа, столь непримиримый к смешным и темным сторонам жизни общества, утверждал (и это, без сомнения, было одним из парадоксов его натуры), что нет непристойности более чудовищной, обычая более скандального, нежели обычай публичного празднования свадьбы. Всякий раз он с жалостью глядел на юную девушку, которая почти всегда таила робкую любовь к другому и которая, пройдя сквозь строй свадебной суматохи и дерзких пристальных взглядов, попадала в объятия мужа, уже лишенная чистоты, ибо ее очерняет уже само беззастенчивое воображение присутствующих на празднестве мужчин. Жалел он также несчастного молодого супруга, которому приходится выставлять напоказ свою любовь у дверей мэрии, на церковной скамье и которого заставляют отдать на поругание, в соответствии с городским или деревенским бесстыдным обычаем, белоснежное одеяние своей невесты. Бенедикт полагал, что, срывая с великого таинства покровы, люди оскверняют самое любовь. Ему хотелось окружить женщину уважением. Зачем выкрикивать перед всеми имя избранницы, мусоля его, тем самым нанося и ему оскорбление.
– Как же вы можете рассчитывать, – говаривал он, – на чистоту женских нравов, если вы публично оскверняете чистоту женщины, если вы ведете к алтарю девственницу в присутствии целой толпы и говорите невесте, призывая эту толпу в свидетели: «Вы принадлежите стоящему рядом мужчине, значит, вы уже не девственница!» И толпа рукоплещет, хохочет, торжествует, насмехается над смущенными новобрачными и провожает их своими криками и бесстыдными песнями до супружеского ложа, созданного для таинства! Варварские народы Нового Света куда более свято чтили брачный обряд. На праздник Солнца они приводили в храм девственника и девственницу. Павшая ниц толпа, настроенная благоговейно, прославляла бога, создавшего любовь, и со всей торжественностью любви плотской и любви небесной тут же, на алтаре, совершалось великое таинство зарождения жизни. Эта наивность, которая столь вас возмущает, куда целомудреннее наших брачных обрядов. Вы до того пренебрегаете стыдливостью, до того забыли о любви, до того унизили женщину, что способны лишь оскорблять и женщину, и стыдливость, и любовь.
Увидев, что Бенедикт уселся рядом с его женой, Пьер Блютти, которому было известно о чувствах Атенаис к кузену, бросил на парочку недовольный взгляд. Его друзья удивленно переглянулись с новоявленным супругом. Все они ненавидели Бенедикта за его превосходство, которым он, по их мнению, кичился. Веселые разговоры на миг стихли, но шевалье де Триго, питавший к Бенедикту искреннее уважение, радостно поприветствовал его и уже не совсем уверенной рукой протянул бутылку вина. Бенедикт заговорил спокойным и непринужденным тоном, убедившим Атенаис, что он уже принял решение; она робко обратилась к нему с любезными словами, на что он ответил почтительно и без всякой неприязни.
Мало-помалу все вновь почувствовали себя вольно, зазвучали гривуазные речи, но было ясно, что Блютти и его дружки вкладывают в свои слова оскорбительный для Бенедикта смысл. Однако тот сразу заметил их попытки и вооружился презрительным спокойствием; впрочем, такое выражение вообще было свойственно его физиономии.
