Глава С
Когда некоторые явления несколько подзабываются (или изменяется угол, под которым их рассматривали ранее), то они приобретают иной облик, новые особенности и вообще много что в них изменяется. В таком случае возможными станут и югославы: вполне вероятно, что со временем воспоминание о них превратится в ощущение.
Вот вам еще один пример невозможного, но существующего, правда, несущественного…
В Сирии и сегодня существует греческий православный монастырь во имя Святой Феклы, воздвигнутый в IV веке, и церковь, в которой литургию / мессу служат на арабском языке. Источники утверждают, что монастырь и церковь находятся также в греческом, но католическом селе! И священник – монах и монахини, иные, совсем не похожие на греков, служат перед прихожанами, среди которых можно встретить верующих всех национальностей и цветов кожи. При этом постоянными и активными участниками служб являются мусульманские паломники, которые посещают монастырь на пути в Мекку, равно как и христианские паломники и евреи по пути в Иерусалим. Христианские слуги божьи принимают всех с распростертыми объятиями, полагая, что они служат всем верам и религиям. То есть не только своему Богу, не только самим себе. Почему бы и не быть такому? Кстати, во время службы священник читает молитву на Христовом арамейском языке. Разве и этот язык принято считать несуществующим? Или как бы полумертвым? Это село по имени Мамула – одно из трех существующих, где все еще говорят на языке Христа. Из-за языка ли или из-за преданного служения всем верам – не знаю, но Святая Фекла – самый старый действующий богослужебный приход. Если посмотреть с этической стороны, такими должны бы быть и все прочие более молодые религиозные общины.
Это позитивное смешение вер, рас и хаотичной открытости навстречу Другому и Иному вызвало к жизни еще один невероятный факт (о котором я уже вскользь упомянул): греческая православная церковь и монастырь находятся в греческом католическом селе! Существует два объяснения этого абсурда. Первое – немецкая редакция, рассказавшая об этом, ошиблась; второе – есть у греков нечто, существующее на грани невозможного, – целое село католиков православного вероисповедания!
Действительно, богослужение в монастыре Святой Феклы в день Великой пятницы снимала немецкая телевизионная группа (сюжет был показан 8 апреля 2006 года в одной из сербских программ), и камера запечатлела там необычную икону, на которой изображена святая Мария, а на заднем плане – небольшой лик турка. Диктор пояснил, что это образ человека, который некогда хотел перестроить монастырь в цитадель, но Мария заставила его отказаться от этой идеи. Говоря современным языком, похоже, они поняли друг друга и прекрасно сотрудничали.
Стоит ли после этого удивляться куда более заметному примирению двух вер в одном человеке! Мехмед-паша Соколович, ради того чтобы переубедить в Османской империи тех, кто сомневался в искренности его мусульманской веры, девять раз (!) совершал хадж. Поэтому в некоторых источников Мехмед-пашу Соколлу можно обнаружить под именем Хаджи Мехмед. Следовательно, и тогда приходилось доказывать приверженность вере, если вы некогда случайно каким-либо образом исповедывали какую-нибудь иную. Но и эти доказательства вовсе не могут служить доказательством верности. Это формальная проверка убеждений. Все-таки только тот, чье сердце и душа подвергаются сомнению, знает, какому Богу (или богам) он молится. Паломничество Мехмед-паши практически не отличается от нынешнего, «современного» путешествия в неизведанное. И целью, а также и вопросами, которые, помимо религиозных, ставят перед собой, отправляясь в такой путь. Каждое путешествие совершается во имя чего-то (реже – кого-то), по его окончании падает с души камень, находится какой-то ответ, нечто приносится в жертву высшим целям.
Правда, могут случиться удивительные вещи. Я мог бы привести в пример самого себя. Собственно, в последние годы, наверное, по причине того, что я уже намотал невероятный километраж, мои чувства перед поездками претерпели изменения, да и, признаться, перед возвращением из них тоже. Как именно? Прежнее подразумевавшееся возбуждение или трепет перед отъездом наряду со сдержанной радостью превратилось в какое-то весьма странное ощущение грусти. Это стало повторяться и перед возвращением из путешествия: удовольствие при мысли о возвращении к своему и своим дополнялось ощущением мягкой и нежной печали, вызванной необходимостью покинуть место временного пребывания. Если бы кто-то вынудил меня найти разницу между такими отъездами и возвращениями, то я, признаюсь, сделал бы это. Мне кажется, что я лучше понимаю печаль отъезда из края, где я находился временно, чем ту, что возникает перед отъездом из своего дома. Печаль оставления своего намного сложнее; она состоит из предчувствия, дилеммы, затаенного нежелания уезжать.
Может быть, тайна кроется в возрасте. Известно, что пожилые люди, в отличие от молодых, неохотно покидают дом, даже на короткое время. В старости появляется физиологическая неуверенность, которая в свою очередь вызывает психологическую, и это понятно: когда тело начинает отказывать в послушании и становится зависимым от помощи других, родных, близких людей, а в поездках их нет рядом, тогда картина ограниченной самостоятельности становится предельно ясной. Тело воздействует на дух! Даже если тело состарилось, а дух еще нет. В этом случае дух не в состоянии победить тело. Утверждать противоположное – все равно как если бы разборчивый потребитель чистого афганского продукта, смешанного с курительным табаком, обалдев от смеси, которая уложила его в кровать и заставила неподвижно лежать двадцать четыре часа, в то время как его мозг мчался со скоростью триста километров в час, стал бы утверждать, что он мысленно промчался несколько тысяч километров. Да, это так: мысль преодолела это расстояние за секунду. Но тело при этом не сдвинулось ни на миллиметр.
Но я еще не настолько стар. Я только вступил в процесс старения. Или же впервые осознал его. Хотя тело меня еще не предает. Правда, не знаю, существует ли вообще граница, определяющая начало старения, и тем более неизвестно, где именно она находится и как ее обнаружить, однако я не только начинаю задумываться над этим процессом с помощью других, более опытных людей, но и самостоятельно прихожу к некоторым заключениям. Впрочем, может быть, именно начало раздумий о старении и есть его начало?
Но, по правде говоря, я припоминаю – когда мне улыбнулась возможность всерьез заняться литературой, я впервые стал расспрашивать о старении, памяти и долголетии. Это было в начале семидесятых, мне было лет двадцать пять (наверное, процесс старения еще не начался), после прочтения книги «До невозможного» сюрреалиста и лингвиста Джордже Костича, который описал в ней свое детство с Джордже Йовановичем и Оскаром Давичо (вплоть до создания знаменитого альманаха «Невозможное» в тридцатые годы XX века). Костич написал ее уже в приличные годы, а я, прочитав ее прилично молодым, был поражен его памятью и описанием удивительных деталей детства. Мне повезло, что через своего товарища Бору Джоковича, одного из самых талантливых писателей, которых я знал (и который вскоре после этого, к сожалению, перестал эксплуатировать, по крайней мере открыто, свой талант), я смог выразить Джордже Костичу свое удивление. Его ответ был в той же мере удивительным и неожиданным для меня, возможно, в силу суровой правдивости и необычайной мощи. Впрочем, именно таким образом этот очаровательный и тихий член академии, который на склоне лет издавал книги молодых авторов в Калькутте (!) на «прекрасной древесной бумаге», продемонстрировал, насколько истинным сюрреалистом в литературе и живописи он был.
