– Шепнули, начальник, – тихо проговорил Михаил, когда они с Данилой отошли от костра, – грохнуть тебя собираются. Наводка не из зоны. У честняков к тебе претензий нет, потому и предупреждают. Советуют исчезнуть на пару дней, пока не поймут, откуда сквозит.
Он повернул назад, крикнул:
– Завязывай перекур! – И двинулся в выработку.
Данила вернулся в камеральную палатку. Закрыл изнутри дверь на палочку, взял из металлического ящичка ершик, масленку с оружейным маслом, расстелив тряпку на столе, повертел в руках бывалого вида наган, покрутил барабан, прислушиваясь к металлическому пощелкиванию фиксатора, разобрал, смазал, вытер лишнее масло, вставил в барабан патроны, запасные засунул в отделение для обоймы, заткнув сверху тряпочкой. Хотел убрать револьвер в кобуру, но продолжал вертеть его в руках. Всматриваясь в поблекшую сталь, в строгие четкие линии, складывающиеся в гармонию законченности и даже какого-то совершенства, он старался вернуть состояние равновесия и способность нормально оценить ситуацию.
Кому же он помешал? Но как ни пытался Данила обмануть сам себя, якобы путаясь в догадках, как бы искусственно ни ворошил память, стараясь приглушить то правильное понимание происходящего, которое угнетало своей правильностью и ясностью, приходилось признать: опасность грозила от Барса и Рюшкина.
Наконец он убрал револьвер, встал с видом человека, принявшего решение, подбросил в печку поленьев, поставил чайник, тщательно вымыл руки, положил перед собой чистые листы бумаги и написал: «Начальнику геологического управления “Дальстроя” товарищу…»
Закончив писать, перечитал рапорт. Слова бесстрастно и четко передавали мысли. И так же бесстрастно и четко проводили черту между сегодняшним днем и будущим, которое обязано измениться. Теперь его судьба и жизнь еще нескольких людей зависят от этого рапорта.
Вдруг Даниле показалось, кто-то приблизился к палатке. Он весь обратился в слух. Стояла обычная тишина, только монотонно подвывала печка да потрескивали поленья. Данила подошел к двери, прислушался. Рука сама собой нащупала сбоку кобуру, отстегнула накладной ярлычок, сдвинула кобуру влево, поближе к животу. Он замер у двери, не придвигаясь к ней, едва сдерживая дыхание, готовый уловить любой шорох, идущий снаружи. Но там ничего не происходило. Данила неслышно вынул из петель палочку, взялся левой рукой за ручку, набрал в легкие воздух и, резко толкнув дверь, прыжком выскочил из палатки. Тут же от палатки метнулась черная тень, разразившись обидчивым лаем. Северная лайка по кличке Арап, что на лагерном жаргоне означало «наглый», увидев его, затихла, доверчиво прижав уши, завиляла хвостом и двинулась было навстречу. «Чтоб тебя, Арап!» – выругался Данила, оглядываясь по сторонам, презрительно хмыкнул и вернулся в палатку.
От печки пошел сильный жар. Загремел крышкой закипевший чайник. Данила снял его, поставил на стол. «А может, есть и моя вина? – подумал он. – Не слишком ли тороплюсь? Ну, поковыряемся еще зиму, не найдем, тогда уж – извините, отрицательный результат тоже результат. Если комиссия в самом деле скажет: “А вдруг найдем?”» Но чем больше он так думал, тем сильнее росло в нем раздражение на себя за трусость и малодушие, недостойное людей, ежедневно гибнущих на фронте.
Он сел на ящик возле стола, глядя в маленькое оконце, затянутое толстой слюдой. Там уже темнело небо. Данила чувствовал себя одиноким пассажиром в пустом здании вокзала, ожидающим поезда в какую-то иную жизнь. Но все-таки и это ожидание было жизнью. Она текла медленно, пристально вглядываясь в людей, оценивая по своим меркам, кто чего стоит. В ней какие-то люди взвесили и его жизнь, предупредив об опасности.
Он еще раз перечитал письмо, не решаясь запечатать в конверт. Ругал себя за слабость, хотя никакой слабости не было, а сила его сейчас и состояла в том, что он, опасаясь последствий своего решения, его не изменил.
Данила запер палатку на замок и пошел за лошадью. Пожилой зэк, крестьянин, вывел из сарая закрепленную за Вольским кобылу, ласково похлопал ее по шее, передал поводья. Усевшись в седле, Данила тихим шагом выехал за промзону, махнув рукой часовому у ворот.
«Надо послушать Михаила, – подумал Данила, – поеду на разведку россыпей, заодно с Вертипорохом повидаюсь».
Быстро темнело, деревья сливались в однообразную серую массу, в которой можно было различить лишь те, что стояли у самой дороги.
Он настороженно всматривался по сторонам. Чувствуя убыстрившиеся удары сердца, расстегнул кобуру и положил ладонь на рукоять револьвера, помня наставления начальника особого отдела не скакать сломя голову по лесным дорогам: легко налететь на положенную поперек лесину, натянутую проволоку или веревку.
Вот-вот должны были показаться огоньки прииска. Лошади передалось его нетерпение, она пошла резвее и сразу же наткнулась на что-то в темноте, заржав от боли и припав на передние ноги. От неожиданности Данила не удержался в седле, полетел вперед: не выпуская из левой руки поводьев, другой схватившись за лошадиную шею.
Боковым зрением он увидел мелькнувшую из-за деревьев тень, еще не соображая, чья она, откуда и почему здесь, что ему с ней делать. Но в ту секунду, когда тень оказалась рядом, лошадь дернула в сторону, больно рванув за левую руку, протащив несколько метров по земле. Его пальцы по-прежнему сжимали поводья, что и спасло ему жизнь: он буквально выскользнул из-под опустившегося на него ножа. Удар пришелся вскользь, глубоко и длинно поранив ногу. Но Данила еще не почувствовал этой новой боли. Лошадь тащила его по земле, и он, сильно ударившись спиной о камень или выступающий из земли корень, разжал наконец пальцы, освободив поводья.
Только когда он оказался в нескольких метрах от нападавшего, у него появилось необходимое мгновение, чтобы понять правильно все то, что до обыкновенного, специально не тренированного человека не доходит сразу, мешая отразить неожиданное нападение. Короткая передышка его и спасла. «Не случайность!» – пронеслось в голове, и в наступившей ясности рука сама метнулась к животу, рукоять револьвера с готовностью уперлась в ладонь. Он не думал, что случится в следующую секунду, но в последний миг, будто вспышка молнии, его пронзило острое чувство одинокой зловещей радости, предощущающей исход этой схватки. Он не хотел останавливать ее, приготовившись к встрече плохо различимого в темноте человека. Ему даже хотелось заманить его, заставить напасть. И когда тень бесшумно двинулась навстречу, он за все сразу – за подлость, за свой страх и безумное напряжение, за одиночество, за далекую войну, за всех не убитых им фашистов – выбросив вперед руку, дважды нажал спуск. Мягкая неподатливая тяжесть рухнула на его ноги, и он ощутил резкую боль в бедре – там, где штанина была пропитана теплой липкой кровью.
Данила лежал, прислушиваясь, ни один шорох не нарушал застывшую вокруг тишину. Он пошевелил здоровой ногой, ожидая ответного движения человека, придавившего его к земле, но не услышал даже легкого стона и брезгливо оттолкнул сапогом безжизненное тело, чувствуя острую боль. Боль отвлекла, остановила готовую взорваться тошноту. Он сел, пытаясь рассмотреть рану. Разрез шел почти от паха и сильно кровил. Данила выдернул из штанов узкий кожаный ремень, но рана начиналась слишком высоко, и ремень ложился на распоротую плоть. «Плевать», – подумал Данила и, подсунув носовой платок под ремень, затянул этот импровизированный жгут, морщась от боли.
