Мы сидели на лужку под деревом и пили пиво. Говорили о нашем будущем – каким оно могло быть. Адриан, похоже, считал, что я должна оставить мужа и обосноваться в Париже, куда он может периодически прилетать, чтобы видеться со мной. Я могла бы снять мансарду и писать книги. А могла бы поехать в Лондон и писать книги с ним. Мы могли бы быть, как Симона де Бовуар и Сартр, вместе, но каждый сам по себе. Мы научимся справляться с такими глупыми чувствами, как ревность. Мы будем трахаться друг с другом и со всеми нашими друзьями. Мы будем жить, забыв о таких вещах, как собственность и собственнический инстинкт. А в конечном счете когда-нибудь образуем коммуну для шизофреников, поэтов и радикальных психоаналитиков. Мы будем жить как истинные экзистенциалисты, а не болтать об этом. Мы все будем жить вместе в геодезическом куполе[179].
– Это что-то вроде «Желтой подводной лодки», – сказала я.
– Да. А почему нет?
– Ты неизлечимый романтик, Адриан… Уолденский пруд[180] и все такое.
– Слушай, я не могу понять, что уж такого хорошего в той лицемерной жизни, которую ведешь ты. Делать вид, что соглашаешься со всей этой брехней про супружескую верность и моногамию, живешь среди противоречий при муже, считающем тебя избалованным талантливым ребенком, который никогда не сможет встать на ноги. А мы, по крайней мере, будем честными. Мы будем жить вместе и трахаться со всеми напропалую. Никто никого не станет эксплуатировать и никто не будет чувствовать себя виноватым за свою зависимость…
– Поэты, шизофреники и психоаналитики?
– Ну между ними ведь нет особой разницы?
– Абсолютно никакой.
Адриан освоил экзистенциализм за неделю пребывания в Париже – его обучила французская актриса Мартина, побывавшая перед этим в психушке.
– Что-то уж слишком быстро, – сказала я. – Упрощенный курс экзистенциализма. Что-то вроде ускоренного курса Берлица[181]. Как ей это удалось?
Он рассказал, как ездил в Париж встречаться с ней, и Мартина удивила его, встретив в Орли с двумя друзьями – Луизой и Пьером. Они всю неделю провели вместе, ни на минуту не расставались, говорили друг другу все, трахались во всех возможных комбинациях и никогда не придумывали себе никаких «идиотских нравственных оправданий».
– Если я начинал говорить о моих пациентах, или детях, или подружках в Лондоне, она отвечала: «Это неинтересно». Если начинал возражать, говорить о необходимости работать, необходимости зарабатывать на жизнь, необходимости давать себе передышку – уж слишком интенсивны получаемые впечатления, – она каждый раз отвечала: «Это неинтересно». Ни одно из обычных оправданий не проходило. Вообще-то поначалу было ужасно.
– Звучит фантастически. И все во имя свободы.
– Я тебя понимаю. Но это не было фантастикой, потому что вообще-то ее мысль состояла в том, чтобы расширить границы возможного. Ты в своем жизненном опыте должен дойти до края, пусть на этом краю тебя и ждет ужас. Мартина была сумасшедшей. Ее поместили в больницу, и она прошла через все это сама, ее там ждало немало новых прозрений. Она смогла поправиться и вышла из больницы более сильной, чем прежде. И вот что мне дала та неделя. Мне приходилось смиряться с ужасающим чувством отсутствия всяких планов, незнания, что мы будем делать через минуту, отсутствием малейшей возможности уединения, постоянной зависимостью от трех других людей. Все мои детские комплексы вернулись ко мне. А секс… секс поначалу стал настоящим ужасом. Групповая случка гораздо труднее, чем ты можешь себе представить. Тебе приходится справляться с собственной гомосексуальностью. Думаю, я пережил откровение.
– А это забавно? Что-то по твоему рассказу не похоже. – Хотя я тем не менее и была заинтригована.
– После трудных первых дней все оказалось великолепно. Мы повсюду ходили вместе под руку. Пели на улицах. Делили еду, деньги – все. Никто не волновался по поводу работы или ответственности.
– А как насчет твоих детишек?
– Они оставались в Лондоне с Эстер.
– Значит, пока ты изображал из себя экзистенциалиста, как Мария Антуанетта – пастушку, ответственность лежала на ней.
– Нет, вовсе не так, потому что тут не было ущемления ни одной из сторон. Эстер трахалась с другими, и тогда дети оставались на мне. Так что всего лишь дорога с двусторонним движением.
– Но дети-то твои, а не ее, разве нет?
– Собственность, собственность, собственность, – сказал он, отвергая мою аргументацию. – Все вы, еврейские принцессы, на одно лицо.
– Я тебе объяснила, что такое «еврейская принцесса», а ты тут же стал использовать это против меня. Моя мать предупреждала меня о таких мужчинах, как ты.
Он положил голову на мои колени и уткнулся носом в промежность. Пара жирных немцев под соседним деревом фыркнули. Мне было наплевать.
– Осклизло, – сказал он.
– Это твоя слизь, – сказала я.
– Наша, – поправил он меня, а потом вдруг сказал: – Я хочу дать тебе такой же жизненный опыт, какой получил от Мартины. Хочу научить тебя не бояться того, что внутри.
Он впился зубами в мою ляжку. От его зубов остались отметины.
Когда я в половине шестого вернулась в отель, Беннет ждал меня. Он не спросил, где я была, – он меня обнял и начал раздевать. Он отымел меня, отымел слизь Адриана, отымел весь наш треугольник во всех смыслах этого слова. Он никогда еще не был таким страстным и нежным, а я редко пребывала в таком возбуждении. Было очевидно, что как любовник он может дать Адриану сто очков вперед. Еще было очевидно, что Адриан привнес что-то новое в наши сексуальные отношения, заставил нас по-иному оценить достоинства друг друга. Наши ощущения оказались как никогда глубоки. Я вдруг стала для Беннета такой нужной, словно он впервые влюбился в меня.
Мы вместе принимали ванну, брызгали друг друга водой, намыливали друг другу спины. Меня немного обескураживала собственная неразборчивость – я, оказывается, могу переходить от одного мужчины к другому и при этом чувствовать небывалый подъем и возбуждение. Я знала, мне придется заплатить за это чувством вины и отчаяния – а уж если я впадаю в такое состояние, то меры не знаю. Но в тот момент я была счастлива. Чувствовала, что меня впервые оценили по достоинству. Может быть, два человека, если их сложить вместе, составляют одну цельную личность?
