– Я бы сказал… – Рагги замолк, видимо, подыскивая точные слова. – Если бы меня вынудили сделать предположение, сэр, я бы сказал, что он старался скрыть от кого-то, от чего-то, что-то такое, что пугает его.
Аарон Карр подавил едва не вырвавшийся стон: никак не хотелось принимать явное свидетельство травмирующего страха, поселившегося в Уайлдере перед сердечным приступом, ведь если тот уже вкрался в душу, изгнать его оттуда почти невозможно.
– И вы говорите, что больного подташнивало.
– А иначе, сэр, и быть не могло. Я припоминаю кое-что, сказанное в одной из ваших статей. Не могло ли быть так, что пациент просыпается и оказывается в окружении цветов…
– Понимаю, – перебил его Карр, уже сообразивший: в ряде исследованных им случаев страх смерти вызывался попросту обилием в палате больного цветов, веявших на него запахами похорон. – Только тут никакого смысла нет, во всяком случае, судя по тому, о чем он говорил, когда я утром осматривал его. Тогда он не был напуган. Уж скорее ему недоставало обеспокоенности. Именно этим я и собирался заняться днем: постараться разъяснить ему всю серьезность случившегося.
– Вероятно, сэр, если бы вы выждали несколько дней…
– Ждать времени нет. Эти первые дни – решающие. Это ведь не психоанализ, доктор Рагги, здесь нельзя нащупывать неделя за неделей, от сеанса к сеансу. Действовать приходится быстро. И нужно понимать, к чему идешь. А это значит, нужно знать своего пациента. Если же нет…
Отметя сердитым вздохом рвущуюся наружу самокритику, Аарон Карр повернулся к столу, будучи уверен в том, что порок не в его методике, а в том, как она осуществляется. Взял со стола четыре длинные полоски желтой бумаги, над которыми просидел вчера почти до полуночи, урывая время от работы над книгой, чтобы составить биографический набросок жизненного пути Джадда Уайлдера. Между крайними датами «1920» и «1965» было оставлено место для каждого года в жизни больного, и Карр внес все, что успел узнать не только из разговора с Мэтью Р. Краучем, но и из присланных президентом материалов. Выходило, что в последние два года Уайлдер активно работал в сторонних организациях, это позволяло предположить, что он обратился к иным источникам самореализации, каких уже не находил в своей работе: явление отнюдь не необычное для тех, кому перевалило за сорок. Самой ценной стала вырезка из «Алумни ньюс», газеты Колфакского колледжа, где сообщалось о присуждении Джадду Уайлдеру премии Гопкинса за «выдающийся вклад в практику рекламы как благородной профессии» и содержалась краткая биографическая справка, из которой доктор узнал кое-что для себя стоящее.
Вчера ночью казалось, что удалось составить биографический очерк, вполне надежный для того, чтобы служить, по крайней мере, отправной точкой в работе. Теперь же его главное заключение вступало в противоречие с тем, о чем сообщил Рагги: выходило, что все сложенное им по кусочкам было лишь голым скелетом, плоть на котором была сплошным порождением разыгравшейся фантазии, что слишком много выводов почерпнуто из приравнивания Уайлдера к другим, внешне похожим, случаям. Хуже того, выходило, он оказался повинен в том, что его старый учитель доктор Штейнфельдт именовал «нафантазированным диагнозом», обвинение, постоянно адресованное психоаналитикам, которые крохи случайно полученных сведений, да еще и трактованные на основе какой-нибудь «наукообразной классификации», раздувают в оценку личности, которая «куда больше говорит о неоспоримом неврозе аналитика, нежели о его спорных выводах в отношении пациента».
Разглядывая желтые полоски бумаги, он обратил внимание на пометку на полях, она напомнила ему про начальный гамбит, какой он посоветовал применить доктору Рагги.
– Не думаю, что вы добились толка, попробовав заговорить с ним об Индии.
– Боюсь, что это так, сэр. Он был не очень отзывчив.
– Но вы все же попробовали? – спросил Карр, хватаясь за соломинку. – Что вы сказали, что он ответил?
– Я сказал: «Как я понимаю, мистер Уайлдер, вы бывали в Индии». Он, кажется, удивился, что мне об этом известно.
– Так, будто было такое, о чем ему не хотелось, чтобы знали?
– Вероятно, сэр, – кивнул Рагги. – Только я бы сказал, что было нечто большее. Это всего лишь мое впечатление. У меня было такое чувство, что ему не хотелось даже думать об этом.
Размышляя вслух, Карр произнес:
– Возможно, с Индией связаны какие-то неприятные воспоминания… или, может, с тем, что произошло, пока он отсутствовал.
– Не думаю, что дело тут в Индии, – твердо заявил Рагги, тут же смутившись от своей уверенности. – Вероятно, я ошибаюсь, но думаю, сэр, что не только одну Индию ему вспоминать не хочется. Я чувствовал, сэр, что ему вообще ни о чем думать не хочется. А хочется ему только… – Голос молодого доктора замер.
– Хочется ему только – чего?
– Боюсь, сэр, что хочется ему сейчас, чтобы его оставили в покое. Без раздумий, без разговоров – просто оставили в покое.
Аарон Карр сухо кивнул. Если Рагги прав, то дело почти безнадежное. Он изучил множество случаев пострадавших от инфаркта, которые вели себя точно так же, не проявляя ни беспокойства, ни открытого пренебрежения, просто отступали от жизни, как смертельно раненное животное уходит с открытого места, заползая в какое-нибудь темное и недоступное убежище. И он не вправе рассчитывать на свои способности установить с Джаддом Уайлдером такое личное взаимопонимание, которое, как живительное тепло, влечет к солнцу раненое животное из его потайной норы.
– Если у вас больше ничего, сэр… – произнес Рагги, поднимаясь со стула.
– Нет, это все… Да, спасибо вам, – сказал Карр, пораженный слабостью собственного голоса: фраза прозвучала как «сдаюсь». Тут же спохватившись, он схватил блокнот, вырвал из него верхний лист, смял его в стиснутом кулаке и швырнул в корзину для мусора. И, словно продолжая движение руки после броска, подхватил пальцами новый карандаш.
5
Лежа плашмя на спине, Джадд Уайлдер разглядывал решетку, которую заходящее солнце высветило на потолке, пламенное сияние, перечеркнутое черными тенями жалюзи. Пока он смотрел, пламя понемногу меркло: сценический эффект, достигаемый реостатом, – обращаясь в вишнево-красное, а потом и вовсе угасло. Словно по указке невидимого режиссера, щелчок выключателя разорвал недвижимость затмения, поток света мгновенно создал новую сцену, привлекая его взгляд к углу возле окон, где миссис Коуп раскрывала свой мешочек с вязаньем.
До этого момента он разве что полусознательно воспринимал ее присутствие, зная, что она в палате, и все же не утрачивая того приятного ощущения защищенной изоляции, которое пришло вместе со сменой в три часа: миссис Коуп приняла дежурство от мисс Харш. Облегчение, испытанное им после ее прихода, было так заметно, что он пожалел, что никак не в силах выразить свою признательность. Мешало неизъяснимое разногласие между желанием, чтобы его оставили одного в покое, и глубоко упрятанным удовольствием, с каким он воспринимал то, как миссис Коуп мгновенно чуяла, когда он начинал терять спокойствие, обмывала его безо всякой глупой и лживой стеснительности, а потом сильными руками разминала узлы мышц у него на спине и ягодицах. Когда принесли поднос с обедом, гримаса, с какой он встретил первую ложку принесенной с кухни густой желеобразной и совершенно лишенной запаха массы, побудила миссис Коуп первой попробовать это варево. Затем, с отвращением фыркнув, она удалилась и вернулась через двадцать минут с наваристым, благоухающим мясом супом, который сама же и приготовила, каким-то образом угадав, что это единственное, что он сможет с аппетитом съесть.
