Ее Эдвард. Клэр вздрогнула. Взглянула на часы. Через два часа Эдвард вернется домой вместе с помощником министра, а потом начнут собираться гости.
Все возлагают на нее такие надежды. Это на нее-то! Думают, что она такая светлая, бежевая, сдержанная. Умеет держать себя в руках, сохранять спокойствие, знает свое дело. Она вылепила из себя нечто совершенное. Но до совершенства ей далеко. Как до луны. И все равно все от нее этого ждут. Вот и Найл чего-то ждет от нее. Того, чего она не может ему дать.
— Но почему сейчас? — спросила она неожиданно резко. И продолжила более мягким тоном: — Если ты следил за мной все это время, подозревал, что я работаю на британцев, почему только сейчас решил спросить о деньгах? Почему именно сегодня?
Найл хрустнул пальцами и отвел взгляд:
— Из-за цветов. Я как-то зашел сюда, чтоб укрыться, и сразу понял, что ты сюда приходишь одна, посидеть. Близко от дому, и все вокруг в цветах — и я сказал себе: здесь я поговорю с ней наедине. Тут ей не к кому будет бежать. Только вот чертов парижский дождь.
— Сегодня первый солнечный день, — сказала она.
Он опустил руки и кивнул.
Она вздохнула. Как хорошо он ее знает!
— И все-таки почему теперь? Если ты боялся, что я на тебя донесла, почему не рискнул ни прошлой весной, ни осенью, ни летом? Или десять лет назад?
Найл внимательно смотрел на нее, словно раздумывая, можно ли быть откровенным. Наконец произнес:
— Потому что, когда закрыли Мейз[63], Киарана Перселла перевели в другую тюрьму, и там он встретил парня, с которым я раньше работал на буровой в Северном море. Платили прилично, и ребята были хорошие, я там и подзадержался. И вот они разговорились насчет татуировок и как полиция Ольстера выслеживает бойцов армии, потому что тогда как раз кое-кто менял имена, и тут этот парень говорит Киарану, что знаком с парнем, который делает вид, что с юга, а сам из Дерри, — он меня по акценту раскусил, примерно метр восемьдесят, черноволосый, а глаза светлые, как небо зимним утром, уверяет, что уехал из Ирландии в восемьдесят втором и у него там не осталось семьи, хотя у всех ирландцев есть семья, а еще у него такой необычный шрам на шее, вроде как серп, и что-то тут не так… Старина Киаран сразу все просек. Ну и когда дал деру этой зимой, пришел к моему двоюродному брату и говорит: я вот все думаю, кого там на самом деле похоронили в том гробу и было бы неплохо его выкопать. Они же теперь могут все узнать по ногтю на ноге или вроде того. И еще сказал, что если в гробу кто-то другой, то где тогда я, и, наверно, мой брат знает: всем же известно, что мы были как родные и в борьбу вступили вместе, и, это же брат сказал, что вытащил из воды О’Фаолейна. Тогда брат дал объявление в газете, как мы условились двадцать пять лет назад, на тот случай, если запахнет жареным.
— То есть деньги нужны этому Киарану? Если ты их отдашь, он успокоится? А если нет?..
— Киаран был неплохим парнем. Преданным нашему делу. Пока я был в бегах, он больше десяти лет отсидел в Лабиринте, в блоке строгого режима. И за просто так он в тюрьму не вернется.
— Не понимаю.
— Ну, теперь говорят, что сейчас мир и все мы добрые соседи, но люди-то ничего не забыли. Пару лет назад один доносчик попытался вернуться — до того скрывался в какой-то деревне в Англии. Может, читала? Быстренько стал жертвой несчастного случая. И потом, ты что, думаешь, после двадцати лет за решеткой Киарану светит приличная работа?
— То есть этот Киаран знает, что деньги пропали, и, если он их получит, не скажет никому, что ты жив? Что твой кузен тебя прикрыл?
— Черт, Клэр, да не знаю я! Про деньги ему точно известно. Может, будет молчать в тряпочку и уедет на Барбадос. Старина Киаран… А может, просто хочет убедиться, что я их не надул с деньгами, — он же отдал лучшие годы нашему делу, в тюрьме отсидел, — а потом пожертвует все церкви. А вернее всего, отдаст тем, кто не дает делу заглохнуть, и получит пенсию для своей старухи. Да мой брат и не пытался его расколоть. Таким, как Киаран, вопросы не позадаешь. Я только знаю, что ему нужны деньги, и он сильно навредит моему брату, если их не получит.
Она чуть подвинулась на скамье:
— Но если ты вернешь ему деньги, а он передаст их кому-то другому, они поймут, что ты жив. Разве они не начнут… не станут… — Она не сумела договорить до конца. — Понимаешь?
— Искать меня? — Он пожал плечами. — Если и станут, так мне и надо. Но мой брат навешает им лапши на уши, что кое-кто на меня донес насчет денег и поэтому я скрылся. Он же убедил всех, что в гробу — я? Те, кто знал меня, теперь старики. Получат эти сраные деньги, и делу конец.
Но в глазах его было сомнение.
Он взял ее руку, посмотрел на ладонь и положил руку назад на колено, аккуратно, как служители морга складывают руки умерших.
— Если, конечно, они до сих пор у тебя. Если ты не отдала их тогда по ошибке. — Встал и потряс головой. — Зря я это сказал. Прости.
Значит, все-таки подумал. И чуть не спросил ее. Хоть и знает, что тех денег у нее нет. Она тоже поднялась со скамьи — глаза в глаза, до сих пор одного с ним роста. Ему известно, что она хорошо обеспечена.
— Куда ты пойдешь?
— Туда же, где провел все эти годы. Никуда. — Он повернулся, собираясь уйти.
— Нет.
Остановился и посмотрел на нее.
Она протянула руку, осторожно нащупала знакомое место между волосами и воротником и провела пальцем по гладкому серебристому шраму — ни разу не посмела этого сделать, пока они были любовниками.
Он не отстранился, но осторожно взял ее руку и медленно опустил вдоль тела. Они стояли, молча глядя друг на друга.
— Ты всегда была не такая, как остальные, Клэр. И до сих пор не такая.
Она покачала головой.
— Ты же знаешь, я бы обязательно вернулся.
— Найл…
— Рядом с Центром Помпиду есть церковь.
Он замолчал. Не дождавшись ответа, крепко сжал ее ладонь, отпустил и сделал шаг назад:
— Завтра я уезжаю. Не бойся, если не захочешь, больше не попадусь тебе на глаза.
И исчез, затерявшись среди каких-то остролистных деревьев.
Замок щелкнул и открылся изнутри; она надавила плечом на тяжелую дубовую дверь. Перед тем как войти, в последний раз окинула взглядом дворик. День угасал. Бледнело небо. Найл остался где-то там, в городе.
— Bonjour, Madame. — Дверь распахнулась, и на пороге показался муж консьержки.
Она ухватилась за косяк, чтобы не упасть.
— Bonjour, Monsieur.
Он придержал дверь, она вошла в вестибюль и кивнула:
