Последний вздох не за горами, но дочь не снимет с неё фамильное кольцо, принадлежавшее ещё бабушке Марка. Кольцо сорвут с неё молодчики с лающими голосами перед тем, как истратить на неё пулю.
Руфь сдирала с руки кольцо, большим пальцем продвигая его через косточку безымянного. Кольцо шло туго, но Руфь, не щадя, царапала пальцем ладошку и выпихивала кольцо с руки и из жизни.
Кольцо сдалось, соскочило с пальца и глухо, не звонко упало на затоптанную дорогу и уже растоптанное, покорёженное, скатилось в зев оврага: в траву, в кукушкины слёзки, в пыль и грязь Руфь выбросила жизнь, судьбу и тридцать лет счастья с Марком…
Ничего этого Эсфирь знать не могла. Знала она только одно. У них с Идочкой остался один Гриша.
Конечно, был ещё и Борис. При воспоминании о Борисе снова кровь приливала к лицу, в глазах начинали сверкать молнии, они пронзали глаза насквозь, вылетали и ударяли прямо в маленькую Машеньку! Лучше бы ни о чём вообще не думать и не помнить! Но мысли кружили и кружили: почему так долго нет известий от Гриши? Что с ним?
Ночью Гриша входил тайком в свой двор. Эта вылазка была опасной, но он должен забрать из квартиры тёплые вещи для своих девочек. Завтра туда едет человек, есть редкая возможность передать их им, чтобы его девчонки не замёрзли там окончательно! И главное: валенки и тёплые рукавички из овчины для Идочкиных золотых ручек.
Квартира встретила его нежилым мёртвым запахом. Не включая свет, на ощупь Гриша собирал вещи. Связал их в большой узел, прошёл в свой кабинет. Глаза начинали привыкать к темноте. Они выхватывали фрагменты прошлой счастливой жизни, представленные вещами.
Кружевное покрывало на диване, вышитое Эсфирью, забытый на письменном столе перочинный ножичек, стакан в мельхиоровом подстаканнике. В груди набухало отчаяньем сердце. Григорий присел к своему любимому рабочему столу, долго обнимал руками чернильницу, проводил рукой по корешкам книг.
Вся счастливая жизнь с Идочкиными ангинами, с завариванием кукушкиных слёзок, ушибами и ветрянками пронеслась перед ним. Как они тогда тряслись над этой хрупкой жизнью, и каждый чих воспринимали, как бедствие! А ведь это и было счастьем! Прожили и не заметили! Увидеть бы сейчас свою Идочку с перевязанным горлом и всеми её чихами в той, ещё не ограбленной войной жизни!
Гриша тихонько пробрался в их с Эсфирью спальню. Горочка из подушек полоснула по сердцу палашом! Со всего своего громадного роста Гриша буквально рухнул на кровать и зарылся головой в ворох подушек!
Подушки пахли Эсфирью! Это был не просто запах, это был аромат желанной и любимой женщины. Не было сил оторвать лицо от этих напоённых любовью подушек. Но надо было уходить, уже давно надо было…
А в маленькой дворницкой, на роскошной перине лежала красивая Феня. Эту комнатку для неё выхлопотал сосед Григорий Семёнович, когда она приехала совсем молоденькой девочкой в Киев из Ирпеня.
Она тогда пришла в жилищное управление устраиваться дворником. Комнату дали во временное пользование, и Григорий Семёнович много сил положил, чтобы комната осталась за Фенечкой. Красивая его жена говорила:
– Тебе учиться надо, Фенечка! Ты же умничка!
Фенечке нравился красивый сосед, она любила постоять с ним рядом и послушать его советы и шутки. От него как-то особенно пахло: сигаретами и хрошим одеколоном и ещё чем-то волнующим, чего объяснить себе Фенечка не могла.
В самом начале войны семья в одно мгновение исчезла куда-то, растворилась, как и не было. А сегодня она видела из своего полуподвала, как Григорий Семёнович осторожно входил в свой подъезд.
Облокотившись на пухлую ручку, Феня заворожено наблюдала за атлетическим Петро. Он пил из бутылки самогон жадными, громкими глотками, и мускулы его богатырской влажной спины играли в такт глоткам. Так бы всю жизнь пролежала, только бы Петро был рядом, такой большой, такой красивый и чубатый! Её Петро!
Петро закурил и шлёпнулся рядом с Фенечкой на белоснежную перину.
– А сёгодни сусид наш, Гриць до дому прыходыв! – ластилась Фенечка.
– Брэшешь, дивка! – взметнулся Петро.
– Як брэшу, я ж сама бачила! – обиделась Феня.
Петро вскочил, натянул кальсоны, заметался по комнатушке.
Руки у него дрожали, он не мог попасть в рукава рубашки. Феня его таким никогда не видела.
– Петро, ты ж обицяв на всю ничь! Куды ж ты? – пыталась ухватить его за одежду Феня.
– Нэ трымай! Всэ одно пиду! – и Петро вылетел из комнатушки, как ошпаренный, на ходу пристёгивая кобуру.
Очумевшая Фенечка минуту бессмысленно смотрела в раскрытую настежь дверь. Вдруг повалилась на перину и завыла жалобно и протяжно. Что же наделал её поганый язык? Что наделал?
Застрелен Григорий был прямо во дворе. Взять живым не вышло. Петро не получил желанного поощрения. Поторопился, не грамотно себя повёл, не сообщил своевременно властям. Слишком уж жгуче было желание всё сделать самому: и арестовать, и привести и даже участвовать в допросах.
Григорий Семёнович лежал посреди двора, а рядом валялась маленькая детская рукавичка из овчинки.
Из эвакуации Эсфирь с Идочкой вернулись на пепелище. Дом их разбомбили, идти было некуда. Государство всё пыталось впихнуть Эсфирь в барак, давя на её политическую сознательность.
То есть из одного барака она с дочерью должна была перекочевать в другой. Но нашлись добрые люди в военкомате и помогли жене героя подполья въехать в комнату в доме на улице имени товарища Якира.
Дом их был в пяти минутах ходьбы от Лукьяновского базара, в квартире проживали ещё три семьи, но для измученной Эсфириной души это было раем.
Первым, кто встретил Эсфирь в квартире на улице товарища Якира, был Услан Каримов – Уська! Его Эсфирь помнила ещё совсем мальчишкой.
У его отца была сапожная будка на углу Толстого и Репина. Уська сидел на низкой лавчонке у будки отца и чистил киевлянам обувь. Изредка Эсфирь протягивала навстречу Уськиным щёткам свою изящную ножку в лакированном ботиночке.
И тогда Уськино сердце проделывало в груди необыкновенное сальто-мортале и бухалось камнем в живот.
– Я дихо извиняюся, вы х хому? – злобно прищурился Уська, открыв двери на их звонок.
– Мы ваши новые соседи! – счастливо приседала Идочка, а Эсфирь смотрела на этого сморщенного в яблоко молодого злобного карлика и гадала: «Узнал? Не узнал?»
Карлик их, конечно, узнал, но виду не подал. Эсфирь успокоилась и прошла с Идочкой к дверям своей комнаты. Открыла заветным ключиком дверь и ахнула!
Комната была просторной, в два окна, паркет был настоящий дубовый. Это была комната из тогдашней жизни! Чем же заставлять такое пространство? У них с Идочкой один матрасик на двоих, чайник и две кружки. А носильные вещи на них.
Ночью, крутясь на узком матрасике рядом с Идочкой, Эсфирь не спала. Как устроить быт? Куда пойти работать и, наконец, как прокормить свою маленькую семью?
