Какой же слепой дурехой она была, раз не сумела разобраться в собственных чувствах! Теперь, прижимая пальцы к распухшим губам, она думала, что полюбила Родни в тот самый миг, когда он поймал ее в кустах сирени и поцеловал за то, что она испортила ему шляпу.
Сейчас ее губы были в крови. Этот поцелуй стал проявлением варварской, низменной силы в мужчине, полностью потерявшим над собой контроль и давшим волю первобытным чувствам.
И тем не менее Лизбет казалось, что она способна понять его. Как и дону Мигуэлю, Родни не хватало общества любимой и любящей женщины, и если испанца ее присутствие на корабле подавляло, то Родни не просто раздражало — доводило до бешенства. А это значило, что безотчетно ему хотелось причинить ей боль, заставить ее страдать, потому что она, правда совсем иначе, неосознанно, досаждала ему уже одним своим присутствием.
Если бы она была мужчиной, он мог бы наказать ее за то, что она навязалась ему, инцидент был бы исчерпан и предан забвению. Но, поскольку она была женщиной, он подсознательно стремился отыграться на ней иным способом…
Лизбет снова начала всхлипывать, но уже не от страха и отчаяния. Это были тихие, горькие слезы любящей женщины, сознающей, что ее любовь безответна, и мучительно страдающей оттого, что она полюбила человека, которому не нужна.
Существовала ли когда-нибудь на свете подобная путаница? — спрашивала себя Лизбет. Родни влюблен в Филлиду, Лизбет знала, что Филлида терпеть не может Родни и всех мужчин вообще и мечтает стать монахиней, а сама Лизбет любит Родни так сильно, как ей и не снилось… Теперь ей казалось, что она ждала этого с тех самых пор, как начала мечтать о любви и рисовать в своем воображении облик человека, который может стать ее героем, которому со временем она будет принадлежать.
Это были обычные поэтические девичьи мечты, которые кончаются звоном свадебных колоколов, и ни единое облачко в них не омрачает веры в грядущее счастье.
Но реальность оказалась совсем другой. Лизбет плакала оттого, что чувствовала себя страшно одинокой, что! ее руки тосковали по мужчине, который грубо оттолкнул ее от себя, который, как она подозревала, ненавидел ее от всей души.
Девушке казалось, что за эти минуты она прожила целую жизнь. Она уже не была больше ребенком, той непосредственной беззаботной девочкой, скакавшей верхом по росистым утренним лугам Камфилда, возмущавшей мачеху своими выходками, навлекавшей на себя неприятности тем, что увиливала от домашних обязанностей.
Теперь в каюте чужого корабля далеко в Карибском море сидела уже взрослая женщина по имени Лизбет и думала, что любовь ни в малейшей степени не похожа на фантазии той наивной трогательной глупышки. За один сегодняшний вечер она пробудила любовь в мужчине, который был ей не нужен, и звериные инстинкты в другом мужчине, которого любила.
Лизбет увидела, как по-разному может проявляться любовь, она может быть нежной и ласковой, а может быть жестокой и унизительной, и поняла, чему отдаст предпочтение, какое бы горе ни причинил ей этот выбор. Постепенно ее рыдания стихли, она встала, умылась и неторопливо начала переодеваться к вечерней трапезе.
В какой-то момент она усомнилась, что сможет сегодня снова встретиться с Родни или доном Мигуэлем, но потом поняла, что если станет отсиживаться к каюте, то сделает только хуже. Ведь неминуемо наступит завтра, а на борту корабля невозможно избегать людей. Придется встречаться с ними и вести себя так, словно ничего не произошло, как бы ни болело разбитое сердце… До дома предстояло плыть не меньше двух месяцев.
Впервые за все плавание Лизбет подумала, что, может быть, все было бы проще, появись она здесь в своем подлинном виде. Необходимость притворяться Френсисом, обманывать офицеров и матросов начала казаться ей чем-то недостойным, даже отвратительным. Лизбет хотела бы именно сегодня быть самой собой и для ненавидевшего ее Родни, и для влюбленного в нее дона Мигуэля.
Не что иное, как женское кокетство, заставило ее выбрать лучший камзол Френсиса из голубого атласа с буфами и прорезями на рукавах, с окантованными серебром рюшами. Лизбет взглянула на себя в отполированное зеркало и осталась довольна своим обликом. И все же мысленно она представила себя в платье из зеленого китайского шелка, о котором говорил дон Мигуэль, с изумрудным ожерельем вокруг шеи, с браслетом на запястье и перстнем на пальце. Если бы она вошла в кают-компанию в таком наряде, неужели не заблестели бы у Родни глаза, и не повторил бы он слова, которые в изумлении произнес не далее как час назад: «Вы прелестны».
Лизбет снова услышала его голос, хотя и понимала, что эти слова были сказаны совсем не с тем чувством, которое она мечтала в нем пробудить…
Она резко оборвала свои фантазии. Родни принадлежит Филлиде, ее сводной сестре, они помолвлены, а Филлида, хочет она того или нет, принадлежит ему. С судорожным вздохом Лизбет закрыла руками лицо, затем упрямо вскинула голову и распахнула дверь. Возможно, она совершила много ошибок, но трусихой никогда не была. Она встретится сегодня с Родни и доном Мигуэлем, как бы мучительно это ни было для нее, как бы ни болело сердце.
Твердым шагом она направилась в кают-компанию, где, как она и предполагала, стол уже был накрыт, а Родни и дон Мигуэль ожидали ее. Оба были бледными и мрачными, и оба явно испытали неловкость при ее появлении.
Когда в каюту вошел Хэпли с тяжелым подносом, Родни занял свое место во главе стола, Лизбет села по правую его руку, а дон Мигуэль — по левую. Ужин проходил в тягостном молчании, Лизбет не смогла бы и вспомнить, какие блюда в тот раз подавали. Только когда удалился слуга и они остались одни при мерцающем свете свечей, Родни залпом опрокинул свой кубок с вином и со стуком поставил его на стол. «Он ждал этого момента, чтобы высказаться откровенно», — подумала Лизбет. Она не сомневалась в том, что слова, которые он собирается сказать, будут более чем неприятными.
— Я уже переговорил с сеньором де Суавье, — сказал он, обращаясь к Лизбет. — Я сказал ему, что, поскольку он не умеет вести себя как джентльмен, он лишается свободы передвижения по кораблю. Обедать и ужинать он может с нами, но остальное время будет проводить в своей каюте за запертой дверью, у которой круглосуточно станет дежурить часовой. Надеюсь, мне не нужно объяснять, что вам запрещено любое общение с ним. Если вы захотите поговорить с этим человеком, вы сможете сделать это только в моем присутствии.
— Родни, вы не можете так поступить! — горячо запротестовала Лизбет. — Это несправедливо. Дон Мигуэль ничем не оскорбил меня, а если он и заговорил о любви, это касается только нас двоих, а к вам не имеет никакого отношения.
— Напротив, это имеет ко мне самое прямое отношение, — возразил Родни. Лизбет увидела, что на шее у него пульсирует жилка, и поняла, что спокойствие, с которым он излагает свои требования, чисто напускное. Он злился по-прежнему, и так же сильно, как и некоторое время назад, когда швырнул ее на пол.
— Вы на этом корабле гостья, — продолжал Родни, — а де Суавье пленник. Я имею право даже заковать его в кандалы и посадить в трюм. Из вежливости я предоставил ему место за моим столом, позволил общаться с вами и с моими офицерами. Он же воспользовался моим великодушием для того, чтобы попытаться соблазнить англичанку, почетную гостью, дочь человека, вложившего деньги в корабль, на котором мы отплыли из Англии.
