– Мне нравится здесь, монах, – проговорил я, потрясенный громким гулом многих одновременно звучащих голосов: этот шум походил на рокот моря, бьющегося о скалы.
Но Эгфрит уже проталкивался к трактирщику с пустой кружкой.
– По-моему, Ворон, ему тоже это место по душе, – криво улыбнулся Пенда.
Вскоре монах вернулся с бурдюком вина, который держал торжественно, словно столь чтимого им младенца Иисуса. Едва я взял в рот красный напиток, мне представилось, будто утром, на берегу, таможенники все-таки меня убили – и теперь я в Вальхалле, и сам Один Копьеметатель потчует меня из своих запасов. Жидкость была негустой, почти как вода, но ее крепкий плодовый вкус согревал желудок, одурманивал голову и растягивал губы в глупой улыбке. Я и не заметил, как мы наполнили кружки снова.
– Теперь мне понятно, почему вы, церковная братия, так любите причащаться, – сказал Пенда. – Ради того, чтоб целый день такое пить, я тоже готов сбрить волосы и надеть юбку. Это, Ворон, кровь Христа. Верно, отче?
Я настороженно глотнул и уставился сперва на вино в своей кружке, потом на Эгфрита. Тот важно кивнул:
– «Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание. Также и чашу после вечери, и сказал: сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание» – так написал Святой Апостол Павел[25]. Поэтому причастие – благодать для христианина, – ответил Эгфрит и, нахмурясь, посмотрел на меня. – Разве ты этого не знал, Ворон? В Эбботсенде, полагаю, есть церковь?
– Была, – сказал я. – Вульфверд велел мне держаться от нее подальше, и я не стал спорить.
Монах пожал плечами и сделал еще один здоровенный глоток. Казалось, он тушил у себя в брюхе самый настоящий пожар. Зато мне его слова отбили охоту пить, и теперь я держал кружку в вытянутой руке.
– Твоя черная языческая душа может быть спокойна, Ворон, – проговорил Эгфрит, опять наливая себе из бурдюка. – Это вино не освящено. Разве только хозяин таверны – служитель церкви, но сие так же вероятно, как то, что ты родился от девственницы. Стало быть, это просто вино. В нем нет ни капли Крови Христовой.
Он фыркнул, приветственно приподнял кружку и снова принялся лакать. Однако мне уже не хотелось диковинного напитка. Слив остатки своего вина Пенде, отчего тот радостно зачмокал, я встал и протиснулся к трактирщику, чтобы тот налил еще пива. «Этот Белый Христос, – подумал я, – видно, был великаном, у которого крови в жилах больше, чем воды в океане, если все его рабы пьют вино так же рьяно, как отец Эгфрит».
Перед самым заходом солнца в таверне поднялся переполох: в залу ворвался человек с двумя стражниками за спиной и начал допрашивать местных.
– Кто-то убил Радульфа, начальника таможни, – сказал Горбатый Нос, наполняя мою кружку, когда я спросил его, в чем дело. Казалось, он был по-прежнему доволен нашей сделкой, и я подумал: «Сколько же пива и вина можно купить за простое серебряное кольцо?» – Рыбак нашел его, да еще Бернара и Артмаэля, за северной стеной. Тела почти утопли в грязи. Одному Богу известно, что они там делали. Жаль. Бернар был моим завсегдатаем. – Хозяин таверны грустно покачал головой.
– И вот этой свинины, – сказал я. Горбатый Нос снял кусок туши, висевший у него над головой, выхватил из-за пояса нож и принялся ловко нарезать мякоть на блюдо. – А зачем кому-то убивать таможенника? – спросил я, глотая слюну при виде мяса.
Горбоносый пожал плечами и, прибавив к свинине огромный ломоть сыра, просто ответил:
– Он, собака, был шумный, хотя и неплохой малый. Почти каждый вечер пил здесь. Все трое сюда захаживали. – Трактирщик снова пожал плечами и гордо передал мне блюдо. – И все-таки никто не любит платить налоги.
Когда человек со стражниками подошел к нам, мы притворились мертвецки пьяными. А может, мы и правда были мертвецки пьяны. Так или иначе, франк понял, что проку от нас как от дятла, и исчез в толпе.
Еще одного кусочка серебра размером с половину моего большого пальца оказалось довольно, чтобы получить место на полу в глубине таверны, свежую солому, столько пива, сколько мы могли выпить до рассвета, и имя рыбака, который знал английский и мог сообщить нам то, что мы хотели узнать. Звали его Винигисом. Горбатый Нос сказал, что каждый день, с петухами, он появляется на молу в юго-западной части острова: там лодки, приплывшие с другого берега, могут причаливать, не боясь завязнуть в топкой грязи.
Эгфрит разбудил нас на заре. Моя голова гудела, ровно наковальня, по которой Велунд ударил своим молотом, а во рту было так гадко, будто я жевал яйца дохлого пса. Плеснув себе в лицо чистой водой из ведра, что хозяин накануне поставил возле меня, я припал к кружке прохладного пива. Затем, немного оживший, вышел из вонючей таверны и поплелся за Эгфритом и Пендой встречать парижский рассвет. На востоке небо было кроваво-красное, а на западе еще черное, как деготь. Отовсюду доносилось кукареканье: петухи кричали так громко и яростно, почти отчаянно, словно никогда раньше не видали солнца, и вот теперь, впервые в жизни, гордо исполняли свой долг. Однако и завтрашнему дню суждено было начаться с той же странной песни.
– Не будь у меня других дел, кроме как топтать кур да кукарекать, я бы тоже недурно справлялся, – сказал Пенда, осторожно дотрагиваясь до затылка.
Улицы, по которым мы шли, были, по счастью, почти пусты, хотя первые торговцы уже расставляли лотки и бережно выкладывали свой товар. Когда мы встали за ореховой изгородью, чтобы справить нужду в канаву у внутренней стены (она, ныряя под насыпь, выглядывала за пределы города), Пенда промолвил:
– Признаться, мне доводилось чувствовать себя получше, чем теперь.
– Да и выглядеть тоже, хотя и ненамного, – ответил я.
Выпустив из себя горячую жидкость, я зябко поежился. Даже Эгфрит сегодня сник. Правда, по его словам, причина была в том, что последний бурдюк вина оказался нехорош. «Или, может, это сыр», – задумчиво произнес монах.
– Ты, парень, тоже не Бальдр Прекрасный, – ответил мне Пенда и, описав головой круг, хрустнул шеей. – И кто только надоумил нас вылакать весь Париж, чтоб в нем стало сухо, как между ног у монашки?
– Не смотри на меня. Смотри на босоногого, – сказал я и вспомнил, что после разговора с Винигисом надо бы заглянуть к башмачнику.
Эгфрит пернул, издав протяжный пискливый звук: викинг застыдился бы такого.
– Ох, Боже мой! – чирикнул монах, снова закрывая подолом сутаны тощие белые ноги.
– Без этой молитвы Он обошелся бы, Эгфрит, – зажав нос, хмыкнул Пенда.
Винигис продавал на молу утренний улов: щук, окуней, голавлей и карпов. Лодки приставали и отчаливали, рыбаки, соревнуясь друг с другом, громко нахваливали свой товар. Подмастерья чинили, стоя на коленях, хозяйские сети или вычерпывали речную и дождевую воду со дна суденышек.
