— Ее наказали?
— Отец мне говорил, что ее прозвали ведьмой и забросали камнями.
— Да, для историй нужно выбрать время, — заметил Михран. — Как и для коньков.
— Что ты хочешь сказать?
Проводник указал на пару костей:
— Коньки для севера. Для юга — не очень.
Сольвейг уставилась на свою работу:
— В Киеве не очень хорошая цена.
Сольвейг подняла кости и, злясь на саму себя, стукнула их одну об другую.
Михран сочувственно улыбнулся:
— Мастерить всегда непросто.
— Киев на юге. А Черное море и Миклагард — на юге от Киева. Но если плыть на юг от юга, что тогда?
— Что тогда! — эхом отозвался Михран, лучезарно улыбнулся Сольвейг и присел рядом. — Тогда, Сольвейг, попадешь в землю сарацинов. — Сольвейг широко распахнула глаза. — У некоторых сарацинов по восемьдесят жен.
— Восемьдесят!
— И они спят со всеми женами каждую ночь! Их колдуны могут оборачиваться ангелами. И еще там родился Иисус.
— В стране сарацинов?
— Да, и Мария, его мать, боялась, что ребенок у нее совсем не от Бога, а от какого-нибудь колдуна.
— А еще южнее что?
— Амазония! — воскликнул Михран. — Страна жен. Ни одному мужчине нельзя оставаться там долее семи дней и семи ночей. — Проводник понимающе улыбнулся Сольвейг. — Младенцев мужского пола возвращают отцам в другие страны. А девочкам… — Михран вытаращил глаза.
— Что? — не утерпела Сольвейг.
— Когда они вырастают, им выжигают одну из грудей.
— Выжигают! — вскричала Сольвейг.
— Раскаленным железом.
— Но зачем?
— Чтобы они могли охотиться и сражаться. Женщины со щитом — нет левой груди! Женщины с луком и стрелами — нет правой груди!
Сольвейг уставилась на Михрана, не зная, верить ему или нет.
— Миклагард — это конец твоего пути, — сказал он ей. — Но там начинается то, что южнее юга.
— Как жаль, что я поеду туда одна. Может, ты сумеешь переубедить Оттара?
— Я попробую еще раз, — пообещал Михран.
Сольвейг заворожили его рассказы, а он каждый день делился с ней все новыми историями. Когда взошло солнце июня, Сольвейг вырезала и слушала про страну Ливию, где люди отбрасывают тень не в ту сторону и где в море не водится рыба — так горяча там вода морская, что порой закипает; и про Эфиопию, где желтые дети вырастают и становятся черными, и у многих из них всего по одной ноге.
— Они же как одноноги! — воскликнула девушка.
Михран непонимающе нахмурился.
Сольвейг рассказала ему, как викинги плыли на запад от льдистой Гренландии, пока не добрались до страны, где по скалистым берегам прыгали одноногие люди и с воплями стреляли в путников.
Михран скривился.
— Унипеды, — мрачно проговорил он. — Разбойники, печенеги… где бы ты ни находился, надо быть настороже.
А Одиндиса все не отходила от Вигота, каждый день втирая новые снадобья в его раны; пока Сольвейг и Брита перевязывали их свежими полосками ткани, пропитанными рыбьим жиром, она тихо пела что-то над юношей.
Теперь Вигот лежал на боку. Временами он открывал глаза, но, казалось, не узнавал никого и ничего. Ногами он не двигал.
— Если вскоре он не начнет есть… — сказала Бергдис Одиндиса.
— На нем совсем нет жира, — ответила та. — Его спас валик. Так бы его просто разрезало килем.
Одиндиса сощурилась:
— У него поврежден хребет.
— С открытым ртом и стеклянными глазами, — бессердечно добавила Бергдис, — он похож на форель, которую так любил ловить.
Однажды вечером, когда все сидели на берегу вокруг костра, Сольвейг спросила Бруни, много ли ему известно про одноногое.
— Не очень, — отозвался Бруни. — Один из них пустил стрелу Торвальду прямо в живот.
— Ой!
— Сыну Эрика Рыжего. Он скончался от раны. Но я знаю о скрелингах.
Может, Торстен решил, что Бруни слишком много хвастается, или ему не понравилось внимание, которое оказывала ему Сольвейг. А возможно, он просто чересчур много выпил. Так или иначе, кормчий откашлялся и выплюнул весь свой грог в огонь.
— Что с тобой не так, Торстен? — спросил Бруни.
— Ты! — огрызнулся тот. — Ты — вот что со мной не так.
— А? — громко спросил Бруни.
— Скрелинг! Вот ты кто такой. Маленький, со злобной рожей. И волосы жесткие.
— Торстен, — предостерег его Рыжий Оттар.
Но кормчий поднялся на ноги и обошел вокруг костра. Сольвейг, не отрываясь, глядела на него.
— Ты знаешь, кто такой скрелинг, Сольвейг? — спросил он. — Отважные люди поплыли на восток, в Миклагард. Твой отец был среди них. Другие храбрецы отправились на запад в Винланд. Но один норвежец, жалкий трус…
Рыжий Оттар вскочил на ноги.
— Торстен! — заорал он.
Все затаили дыхание. Но ничего не произошло. Огонь шипел и потрескивал. Кормчий, сгорбившись, прошагал к своему месту. Бруни Черный Зуб повернулся к Сольвейг и улыбнулся, но она направила взор в жаркие очи костра.
«Становится все хуже, — думала она. — Их вражда разгорается. Скоро ли они ринутся в драку? Только бы не раньше Киева. Пожалуйста, только не раньше».
Когда Сольвейг с трудом волочила ноги к кораблю, она все думала о поговорке, которую любил повторять отец: Истина рвется наружу. Истина словно пузырь, который всегда поднимается на поверхность.
Сольвейг улеглась между Бергдис и Одиндисой. Стоило ей закрыть глаза, как ее начала уносить дремота. Она вздохнула и погрузилась в сон.
Потому ли, что изнурительная работа осталась позади, но спутники становились все раздражительнее.
«Мы все слишком долго сидим в тесной лодке, — подумала Сольвейг. — Вот в чем дело. Это, а еще Вигот. И Торстен с Бруни».
Брита чувствовала всеобщее недовольство. Она непрестанно затевала ссоры с братом, а потом отказалась перевязывать раны Вигота.
— Какой в этом толк? — спросила она Одиндису. — Ему все равно не становится лучше.
— Ах ты неблагодарное отродье! — воскликнула ее мать. — Вигот спас тебе жизнь, а ты не хочешь наложить на его раны повязку.
С этими словами она дала дочери такую затрещину, что у той до вечера горели уши.
А Бард тем временем становился все более возбужденным. Он вечно тараторил, путался у всех под ногами, слишком долго и громко смеялся. Даже оскорбил отца.
— Уходи! — устало приказал ему Слоти. — Просто уйди отсюда.
