Не успели мы перетаскать вещи из машины, как пришла супруга Хваленка, миловидная женщина с выражением глаз вечно нуждающегося человека. Она поставила на стол миску с солеными грибами и, сильно окая, спросила деньги за баню, если будем париться, и за дрова для камина, если станем им пользоваться.
— И еще вас спрошу, — доверительно произнесла она, сворачивая рубли в трубочку, — Вы мово не поите вином. Он так-то золотой мужик, а запойный. Дурней дурнова пьяный-то. И мне бяда, и вам не помощник.
Мы виновато переглянулись, а Барсик пожал плечами.
— На прошлое Крещенье его подпоили охотники, да уехали. А он завелся, и вить куды поперся за вяном-то. Еле домой приволокся. Пьянушший в смерть. Как не замерз?! А утром я воду в подойнике грею корове, а он тоскацца по избе-то, ишшит. Да вдруг сорвался на волю-то, пробежал сколько по снегу и нашел в сугробе узялок. Пьяной вчора схоронил ли, потерял ли, не знаю. В избе бутылку оттуда достал, а она от мороза, как с искрами вся, густая будто водка-то. Отведал, да подпрыгнул индо — холодна, вядать. Сунул бутылку в подойник — погреть, а она — цук — лопнула вся. Я — к пячи, а он охватил подойник и орет: «Не подходи!!! Убью!!!» Так все вядро с перядыхами и вылакал. Чорт пьюшший.
Мы сидели молча и глупо улыбались.
— А что это, комната какая удивительная? — нашелся вдруг Сашка.
— Чаво в ней удивительного? — спросила женщина, привыкшая, видимо, к ее виду.
— Все четыре стены по-разному как-то отделаны, — пояснил Сашка свой вопрос и, засомневавшись, добавил: — Вроде…
— Одинаковые стены, — убежденно произнесла женщина и посмотрела на них, будто впервые видела. — Раньше здесь охотники с одного завода часто бывали. Им и деревянное все ладно было. Потом начальство стало ездить. Прислали маляров, и те поклеили обоями. Так и было, пока перестройка не случилась. Приехали какие-то, бумаги показали — комната, мол, им тяперь принадлежит. Сломали стену, сделали камин (чадит только в комнату), об-штукатурили вокруг, слона нарисовали. Потом приезжали сколько-то, потом пропали. Другие приехали с бумагами — их, мол, теперь комната-то. Эту вот стенку ободрали, побелили и тожо пропали. А тут с пионерлагеря сторож ушел. Деревенски потоскали дрова-то по домам. Я свому-то: «Иди, мол, да иди. Чово, может, припрешь». Он вот пол-от этот и приволок на лошоди.
Она радостно оглядела нас и, разрумянившись от стеснения, похвасталась:
— У нас и в избе такой, и в клети.
Камин, который чадит, разжигать мы не стали и спать легли рано, отговорив себе еще по дороге все языки. Но заснуть на новом месте оказалось непросто. Я долго смотрел в окно. Дождь кончился, небо очистилось, и звезды молча зашевелились среди листьев клена. Я нашел на небе Рыб. Альфа их скрывалась за лесом. Почему-то вдруг вспомнилось, что там, еще ниже есть три ярких звезды Кита, а среди них сияет маленькое солнце, очень похожее на наше, и вокруг него тоже вращаются планеты, и на одной из них тоже, возможно, есть жизнь. Я отвернулся от окна, уставился на разграфленый потолок и, засыпая, подумал о том, что для нас это солнце так и останется неведомой маленькой точечкой на ночном небе, не имеющей даже своего имени — так, одна маленькая буковка греческого алфавита — тау. Тау Кита…
Утром я проснулся от непонятного стука и холода. Вставало солнце, и воздух наполнялся розовым. Негромкий, ритмичный стук не смолкал, и я рассмотрел, что это замерзший под утро лист клена раскачивается ветром так, что стучит в раму окна. Вчерашняя влага замерзла. Полегшая трава, ствол клена, решетка штакетника, все покрылось стеклянной корочкой льда.
У хозяев в печи затрещали дрова, запахло березовым дымком, а за окном зацинькали синицы.
После завтрака Хваленок, помогая себе руками и головой, немногословно рассказал нам о незавидном своем житье-бытье, да еще с такой недовольной всем хозяйкой, пообещал показать лежбища кабанов, которых в этом году было много, против предыдущих лет, похвалил Чару и поинтересовался, не ходила ли она на кабана:
— Тута… Эта… Не больна-та… Да моя еще… А кабан… Эта… Много этот год, не то, что ли… Покажу… Ишь, волчья харя… Бита кабаном-от?
Сашка объяснил, что ходил с ней преимущественно на белку и куницу, а по кабану и барсуку притравливал дважды в вольере.
— Ну, тода… Эта… Не знай… — с сомнением заключил Хваленок.
— Другой не имеем, — недовольно пробурчал Сашка.
— Чуню возьмем, — после продолжительного раздумья произнес Хваленок и добавил: — Тока… Эта… одни пули. Картечи — ни-ни…
Последние слова он произнес, многозначительно качая головой и грозя пальцем, что должно было, по-видимому, означать готовность предоставить нам свою зверовую собаку лишь в том случае, если ни у кого из нас не будет патронов с картечью.
В болотистом ельнике осень совсем иная, чем у нас на юру. Стройные и высокие березы светились своей листвой и стволами среди еловой темени, дрожали испуганно и обреченно. Тонкие длинные липы не выдерживали своей тяжести, падали макушкой вниз, образуя множество арок и заставляя идущего лесом пригибаться или перелезать через них. В орешнике жесткая осока оплетала ноги, мешая идти, а в черном ельнике на буром колючем ковре краснели загадочными существами мухоморы. На полянах, под осинами листья были рассыпаны как недозрелые лимоны.
— Вона… — мотнул головой в кроны деревьев со счастливой улыбкой Хваленок. — Красота природы…
Небо стало затягиваться тучами, и, найдя в них щель, свет солнца бил в гущу леса, и тогда глаза разбегались от калейдоскопической пестроты осенних красок.
Чара и маленький желтый хваленков карело-финн Чуня бежали по краям просеки, оставаясь все время на виду. Чуня мелькал в кустах бересклета лисичкой, а Чара легко трусила серым волком. Друг к другу они не выказывали ни вражды, ни симпатии.
У сумеречного лесного ручья с топкими кое-где берегами мы свернули и пошли вниз по течению. Вода его была прозрачна, но над черным от гниющих листьев дном она тоже казалась черной. Пахло пряным. Наверное, я и не обратил бы внимания на этот запах, не смени его неожиданно другой, ассоциирующийся с запахом от клеток передвижного зооцирка. На болотистой поляне, среди ив ручей терял определенное русло. Там во множестве росли кусты смородины и так сильно пахли, когда случалось их задевать, что перебивали запах свиной мочи. Здесь мы и набрели на первые следы кабанов. Это были порой — взрытая их усердными рылами черная земля: полутора — трехметровые в поперечнике кратеры. Их заполнила вода потерявшегося в кочках ручья. Это были и буквально следы копыт молодых поросят, похожие на тюльпаны, и следы взрослых свиней — с мою ладонь, со стрелочками маленьких пальцев по краям отпечатков. Увидев один такой оттиск, я вообразил величину зверя, оставившего его, и где-то в глубине сознания возникло ни разу до сих пор не произнесенное слово: «вепрь».
— Трехлетка… Эта… Свинья, — так обыденно произнес Хваленок, разглядывая тот же след, что я с уважением посмотрел на него, и у меня даже не возникло сомнения в справедливости его слов.
