— Кто мог затаить злобу на вашу сестру? — спросил меня человек в форме. — Брошенный ревнивый дружок? Или кто-нибудь еще в этом роде…
Я понимал, что больше не мог молчать о событиях, происшедших за последние недели. И я рассказал полицейскому о полученных мной угрозах и об ограблении, жертвой которого я стал. Когда я сообщил ему, что не подавал жалобы, он нахмурился и посмотрел на меня так, словно в чем-то упрекал.
— Не понимаю. Вы рассказываете мне об угрозах. Значит, вы думаете, что у вас есть враги?
Я старался как можно лаконичнее и доходчивее рассказать ему об открытиях, сделанных мной, и об исследованиях Элоизы. Думаю, что я окончательно сбил полицейского с толку, когда произнес слова «нацистский родильный дом».
— Послушайте, — смущенно прервал он меня. — Я пришел сюда только для того, чтобы взять показания у вашей сестры. Эта история кажется мне слишком сложной. Прошу вас прийти завтра в комиссариат, чтобы уточнить все обстоятельства.
— Разумеется. Думаю, все окажется гораздо проще.
Я наивно спросил, не получит ли Анна право, по крайней мере на этот вечер, на полицейскую защиту.
— Мне очень жаль, но каждый час во Франции совершается около пятидесяти разбойных нападений. Как вы сами понимаете, полиция не может предоставить персональную защиту всем жертвам.
Я хотел остаться на ночь с Анной, но она находилась под действием сильных успокоительных средств, и мне разрешили провести с ней только четверть часа.
— Не волнуйтесь, мы проследим за ней, — сказала мне медсестра, сочувственно улыбаясь.
В палате я обхватил маленькую кисть своей сестры, сжавшуюся, как у больной птички, и с ужасом смотрел на изуродованное лицо. Я всегда был миролюбивым человеком, но сейчас понимал тех, кто лично мстил обидчикам, объявляя им настоящую вендетту. Возможно, я тоже голыми руками убил бы напавшего на Анну, если бы в этот самый момент столкнулся с ним.
— Обещаю, сестренка, с этой самой минуты я буду заботиться о тебе.
Конечно, она не слышала меня, заснув от усталости и снотворных. Я поклялся себе, что эти слова не были просто благими намерениями.
В начале одиннадцатого я позвонил в дверь Элоизы. По моему расстроенному лицу она поняла, что произошло что-то серьезное. Я рассказал ей о нападении на Анну, упомянув о карточке со свастикой, которую нашел среди своей корреспонденции.
— Это ужасно, Орельен. Дело зашло слишком далеко. Надо обо всем рассказать полиции.
— Я уже рассказал, правда, частично. Завтра я пойду в комиссариат и объясню им все подробно. Но уже сейчас я могу заверить тебя, что они ничего не поймут. Полицейский, с которым я разговаривал в больнице, в лучшем случае принял меня за чудака, в худшем — за типа, которому есть что скрывать.
— Но кто мог отважиться на такое? Кто готов совершить преступление, чтобы сохранить в тайне события, происходившие более пятидесяти лет назад?
— Тот, кто стремится скрыть гораздо больше, чем мы думаем.
— Ты по-прежнему считаешь, что этот Долабелла…
— Я ничего не считаю. Но я хочу, чтобы с этой минуты ты была очень осторожна и не делала ничего такого, что могло бы кого-нибудь навести на мысль о том, что ты занимаешься лебенсборнами.
Элоиза испуганно посмотрела на меня.
— Но, Орельен, это тема моей диссертации! Неужели ты хочешь, чтобы я все бросила?
— Не знаю. Но сейчас ограничься работой с книгами. Сиди в библиотеке Сорбонны. Думаю, там ты ничем не рискуешь.
— Не уверена. Ты читал «Имя розы»?
— Я говорю серьезно, Элоиза. Думаю, кто-то пристально следит за нами с самого начала всей этой истории. Этот человек знает, что на прошлой неделе мы ездили в Сернанкур и разговаривали с Пьером Мерсье. И поэтому больше никаких посещений бывших лебенсборнов, никаких расспросов возможных свидетелей… И вот тебе мой совет: отдай мне видеокассету. Я сделаю еще одну копию и спрячу ее в надежном месте.
Элоиза направилась к бару.
— Хочешь выпить? Отец прислал мне бутылочку макона.
— Почему бы и нет? Думаю, сейчас мне это необходимо…
Взяв стаканы, мы сели на диван. Комнату заливал слабый свет торшера. Мы хотели забыть о событиях последних дней. Элоиза стала рассказывать мне о своем деревенском детстве, которое провела на ферме своих родителей, о бабушке — целительнице, лечившей ревматизм и артрозы, о первой любви по имени Тристан, который был красив, как молодой полубог, но совсем не умел целоваться…
— Он запихивал свой язык в мой рот с нежностью лесоруба. Это было ужасно.
— Как получилось, что ты увлеклась историей?
Элоиза закрыла лицо руками.
— Ты сочтешь это смешным.
— Нет, мне действительно интересно.
— Хорошо. Был такой мультфильм под названием «Жил-был Человек»…
— Я хорошо помню этот сериал. Он мне очень нравился. А ты помнишь заглавные титры?
Элоиза принялась напевать токкату ре-минор Баха.
— Да, это было время, когда титры мультфильма сопровождались музыкой Баха… Словом, именно тогда я заинтересовалась великими цивилизациями.
— Подумать только! Не будь Маэстро и Пьера, мы бы с тобой сегодня не разговаривали!
— Это очень интересное изложение истории, — улыбаясь, продолжила Элоиза. — Сначала, как большинство девчонок и мальчишек, я хотела стать археологом. Потом, в выпускном классе, нам показали отрывки из «Шоа» Клода Ланцмана. Я поняла, что отныне для меня многое изменилось и я хочу изучать историю XX столетия. На факультете мне повезло: я встретила преподавателя, о котором уже говорила тебе.
— Это тот, который открыл для тебя лебенсборны?
— Да. А как ты стал преподавателем подготовительных курсов?
Я сделал вид, что задумался.
— Вероятно, это восходит к тому времени, когда я открыл для себя «Мартину на море».
— Вот видишь! Я же говорила, что ты будешь надо мной смеяться. Нет, серьезно?
— У меня было беззаботное детство. Я много читал, уйдя в себя. Я пристрастился к литературе. В пятнадцать лет я прочел всего Пруста, но, разумеется, не говорил об этом со своими учителями. Да и все равно они бы мне не поверили.
— А я так и не сумела прочитать дальше десятой страницы, — весело откликнулась Элоиза.
— Но от деда я заразился любовью к кино. После бакалавриата я собирался поступать в Институт кинематографии. Но целый год я бездельничал. А потом, я думал, что вполне достаточно посмотреть сотни фильмов, чтобы поступить туда. Разумеется, на вступительных экзаменах я с треском провалился.
— И ты не попробовал пересдать экзамены?
— В то время я не был таким усердным. Скорее меня можно было назвать лоботрясом.
