Для проявления чувства стыдливости не требуется даже присутствия другого лица. Стыдливая особа прикрывает себя и в совершенном одиночестве, не допуская даже до собственных глаз ничего неприличного.
Некоторые ученые, желая профанировать непонятное для них чувство, заверяют, что стыдливость происходит в нас единственно от привычки носить одежду, при этом они называют стыдливость смешным и жалким порождением цивилизации. Не следует ли причислить этих мудрецов к тем безумцам, которых хотелось бы заверить, что никогда люди не ходили на четвереньках из-за того только, чтобы так или иначе уничтожить ненавистное им понятие о достоинстве человеческом. Если бы и оказалось несомненным фактом сказание о том, что первый человек не устыдился наготы своей при виде первой женщины, все же остается весьма согласное с нашей природой предположение, что при дальнейшем развитии ума и сердца в том же человеке зародилось чувство стыдливости, передаваемое с тех пор из рода в род и ставшее наследственным свойством всего человечества. Множество животных выказывают уже некоторые зачатки стыдливости, скрывая от любопытных глаз перипетии своей любви. Привычка бывает отличным орудием для усовершенствования сил, уже присущих человеку, вызывая их от состояния дремоты сна к деятельности и жизни, но никогда и нигде не могла привычка сотворить небывалые в человеке свойства; и ежели бы человечеству суждено было прожить на земле еще миллионы столетий, то и тогда была бы возможность связать первобытное свойство его природы со всевозможным его развитием в настоящем и будущем.
Стыдливость, кроме того, имеет своё разумное основание («raison d'etre») в самой себе; ее можно бы назвать ухищрением природы, стремящейся придать прелесть акту физической любви, который при беззастенчивом и публичном отправлении оказался бы отвратительной пошлостью.
Природа как будто желала украсить лучом поэтических чувств акт механически-бестиальный, принося естественное чувство целомудрия в жертву любви.
Удовлетворяя в чем-либо чувству стыдливости, человек ощущает наслаждение, подобное тому, какое производит в нас переход от холода к теплу. Невольно умиляешься, воображая себе, как, выйдя из воды и торопливо укутавшись в простыни, девушка стыдливо озирается пугливым взором; чувствуется невольный сладостный трепет при одном воспоминании о выходящей из купальни стыдливой Венеры Кановы. Наслаждение стыдливости нередко выражается на лице смехом, когда внезапно исчезает страх оказаться перед другими в неприличном обнажении.
Изящность подобных наслаждений бывает по большей части принадлежностью нежного пола, служа ему драгоценнейшим из украшений. Стыдливость нравится людям даже в своих крайних, почти болезненных проявлениях, так как она всегда бывает признаком нежности и великодушия. Меня пугает женщина, заглядывающая в глаза мужчины, или девушка, не покрасневшая от страстного пожатия юношеской руки, и в душе своей я невольно уподобляю ее цветку, лишенному благоухания.
Чувство стыдливости в апогее своего совершенства всегда усложняется элементами из умственного мира, радуясь не только целомудрию телесному, но и чистоте мысли, образов и всех предметов физических и нравственных, которым доступно приличие и неприличие форм.
Ум тонкий и пытливый мог бы найти свое употребление в изучении тех модификаций, которым различие времени и разнообразие цивилизации подвергают присущее человеку чувство стыдливости; нас же, к несчастью, подобное исследование увлекло бы слишком далеко от цели настоящего труда. Укажем только на то, как обширно было бы поле подобного изучения, напомнив, что между жителями Таити, которые не стесняются присутствия путешественников во время приношения обычных жертв богу любви, и чопорными англичанами, которые не дерзают при людях упоминать о брюках, существуют мириады национальностей более или менее стыдливых, как, например, женщины амузго в Центральной Африке, которые с ужасом отвергают возможность снять хотя бы на минуту фрак свой, прикрывающий части тела между спиной и бедрами, не укрывая остального тела.
Этими немногими словами я хотел только начертать неопределенные и неясные мировые грани таинственного чувства, которые, по-моему, можно бы обозначить именем физического уважения человека к самому себе.
Глава V. О наслаждениях, происходящих из чувства собственного достоинства и чести
Как физическое изображение нашего бытия, отраженное в сознании, возбуждает в нас непроизвольный аффект любви к самому себе, таким же точно способом нравственный образ наш, рисуясь в том же зеркале, вызывает в нас более высокое чувство. При виде сети нравственных сил нашего сердца, приведенных в гармоническое целое, мы чувствуем свои достоинства и радуемся им наедине с собой. Когда этот нравственный образ отражен во всей его простоте, человек может созерцать его в собственном сознании, не чувствуя ни унижения, ни гордыни; но трактуя его серьёзно, как сосуд всего человечества, он обязан оберегать его даже в условиях опасности самой жизни.
Мы наслаждаемся, когда, оглядев образ, отраженный совестью, чувствуем себя достойным имени своего как человека, и это наслаждение составляет чувство неопределенное и невыразимое, сложившееся из многих элементов.
Едва научившись читать в книге собственной совести, мы начинаем сознавать за собою обязанности, выполнение коих оказывается более или менее затруднительным. И мы чувствуем свое призвание к великодушной борьбе, в которой должны побеждать могучих врагов силою нашего мужества и неодолимого терпения. Вдали расстилается перед нами величавая нравственная панорама, в конце которой и добродетель, и слава ожидают победителя, чтобы увенчать его заслуженными лаврами. Мы ощущаем тогда неуяснимое чувство, в котором борются и страх, и ужас с желанием победы, и, содрогаясь, окидываем нашим внутренним взором и силы свои, и длину предстоящей нам арены. Если чувство трусости и лени одолеет нас в начале поприща, тогда, сознавшись в собственном бессилии, мы отказываемся сразу от всякой борьбы, сами убивая в себе ощущение собственного достоинства и совершая этим путем некоторого рода нравственное детоубийство. И зачем человек проводит жизнь, не ощутив в себе ни разу чистейшей радости собственного достоинства?
Когда же, пробыв некоторое время в нерешимости, собравшись с силами на долгую и трудную борьбу, мы решаемся испытать свои силы в надежде остаться победителями, чувство собственного достоинства возникает в нас во всем величии нравственной простоты, становясь на всю жизнь верным нашим боевым товарищем.
Благородное чувство это никогда не входит в сделку с врагом, старающимся совратить его и софизмами, и прелестью забав. Забыв о присутствии небесного посланца, верного товарища в борьбе со злом, неутомимым противником, не перестающим напирать на нас, мы уже собираемся уступить, войдя в какую-либо постыдную сделку с совестью; но тогда верный друг наш внезапно возвышает свой властный голос и разрывает договор, нами подписанный. Чувство внутреннего достоинства может умереть с нами на поле битвы, но оно никогда не изменит человеку. Мы сами иной раз, желая избавиться от пререканий докучливого товарища, святотатственно поднимаем на него убийственную руку. Иногда же, будучи не в силах сносить долее тяжести беспрерывной борьбы и склоняясь к покою и отдыху, мы внезапно затыкаем правдивые уста союзника, желая, чтобы он замолчал хотя бы на время и дал бы нам обняться с прельстившим нас врагом. Напрасные ухищрения: достоинство наше не умолкает, но вопиет в нас еще сильнее после изменнической с нашей стороны попытки.
