Но тогда путь назад будет отрезан. И кто убьёт его? Члены его собственной шайки? Или той, которая дала ему пять миллионов задатка? Те, чьи деньги он растратил, наверняка сделают всё возможное, чтобы выжать из девушки оставшиеся пять миллионов. Ну а те, что дали ему задаток, станут разыскивать её ещё упорнее, посчитав, что их обвели вокруг пальца.
Мы вошли во двор храма Ситэннодзи. Храм был огромен. Царила тишина, и на земле с юга на север цепочкой тянулись постройки: выкрашенные в цвет киновари главные ворота — Южные, затем Внутренние Ворота, Пятиярусная Пагода Реликвий, Золотой Храм, Зал Проповедей. В яростном свете летнего солнца храмы и пагоды отбрасывали густые тени, осыпались ливнем лучей. Под этим ливнем по земле ползли тени пришедших сюда помолиться, а в стороне лежал полуголый бродяга с татуировкой на плече. Из колокольни позади Зала Проповедей доносился звук колокола — очевидно, там служили поминальную службу.
Между камнями мостовой росла трава. В этом дворе она могла выжить только тут, рядом с бесконечной вереницей людских ног. Вчера вечером, когда я достал сберегательную книжку, Ая взглянула на стоявшую там цифру и расхохоталась. Я вздохнул было с облегчением, но сейчас, вспоминая ту сцену, снова и снова чувствовал укоры совести. Ая присела на корточки в тени, под огромным карнизом крыши храма. То же сделал и я.
— Тихо тут, — проговорила Ая. — Приятно.
Перед нами, закрываясь от лучей солнца зонтиком, прошла женщина.
— В детстве часто с братом в такие храмы ходили, земляных пауков ловить. В Ама.
— Кругленьких, как Дарума?[38]Которые в маленьких норках живут?
— Ага. Норку себе под фундаментом храма выроют и прячутся. Одну малюсенькую дырочку оставят и плёнкой её белой затягивают, а мы возьмём бамбуковую палочку или ещё чего-нибудь, сунем туда и крутим. Так и доставали.
— Я их тоже ловил. Только не во дворах храмов, а у стен жилых домов. Попадало мне за это. Одна старуха, соседка, помню, увидела меня и как заорёт: «Ах ты паскудник, дом мне поломаешь!»
— Брату тоже доставалось. От настоятелей.
— Да?
— Я, знаешь, бегала быстро. А он у меня всегда растяпой был.
Муравей заполз на носок моих сандалий. Мы прошли несколько шагов к лестнице под карнизом храма и сели на нижнюю ступеньку. Дул сильный, но по-летнему жаркий ветер.
— Слушай, дай ещё раз взглянуть на твою сберегательную книжку.
Я сунул руку в сумку. В ней лежали завёрнутые в газету трусики. Газета пахла требухой. Ая мельком взглянула на цифру в книжке, затем перевела взгляд на меня.
— Дашь её мне?
— …
— Не жалко?
Я достал из внутреннего кармана сумки печать и тоже протянул её ей.
— Вы уж извините, никакого толка от меня…
— Да брось ты! Такой ты мне и нравишься.
Ая улыбнулась. И всё же ощущения, что мы с ней вот-вот возьмём и сбежим ото всех на тот свет, не было. Ая некоторое время смотрела на меня, кисло скривив рот. Затем спрятала сберегательную книжку и печать к себе в сумку. Теперь я был практически нищим — у меня оставались лишь деньги тётушки Сэйко, всё ещё лежащие в кармане брюк. Почему-то я вдруг вспомнил о карликовом деревце, которое так и стояло иссохшее на подоконнике.
— Слушай, а тебе приятно со мной?
— А?
Разумеется, Ая имела в виду вчерашнее. У меня пересохло во рту.
— Если приятно, я буду спать с тобой сколько хочешь, пока не надоест. Я же Калавинка. Райская птица. Которая высасывает из мужика все соки — вон сберегательную книжку у тебя вытянула. Такая я.
— Перестаньте, честно слово! И от денег моих вам всё равно никакого толку не будет.
— А ты на что жить будешь? Завтра к примеру?
Я посмотрел на неё. Её глаза были закрыты. Я тоже закрыл глаза. Неужели она думает, что какое-то «завтра» есть и на том свете? Или собирается умереть одна? Или сказала это просто так, к слову?
— Скажите…
— Что?
— Да нет, ничего.
Спросить её напрямик было страшно.
— Помнишь, как ты дрожал в тот вечер, когда я к тебе пришла?
— А… да. Всё было так неожиданно…
— Ты уж прости, что я к тебе ни с того ни с сего нагрянула…
— Нет, нет, что вы! Я был очень рад.
— Тётка говорила, что от твоей серьёзности и соль протухнет, а и правда. Помнишь, сказала тебе: «Встань»? И встал, как миленький! А как взяла у тебя в рот, смотрю, а у тебя коленки дрожат! Смех!
— …
— А Маю почуял, что я на тебя глаз положила. Я потому к тебе и пошла. Потому что страшный он человек.
— Это уж точно.
— Страшный, правда же? Поглядишь, как он бритву кидает, аж кровь в жилах стынет. Зажмёт её вот так вот между пальцев и как метнёт вбок, курице прямо в глаз! И ни промахивается, ни разу. А курица-то живая, на месте не стоит.
— Я тоже видел, во дворе одного храма в Ама. Правда, всего один раз.
— Ужас, да? А что будет, если он узнает, что я к тебе ходила, а? Подумать страшно! Он ведь ревнивый — ужас. Не простит ни тебе, ни мне. Я, знаешь, чуть с ума не сошла потом, думала всё: как ты себя поведёшь? А сама старалась виду не подавать.
— У меня тоже каждый день мурашки по коже бегали.
— А он вроде бы подозревал, что я к тебе ходила. Несколько раз смотрю на него и чувствую: ну всё, узнал. И не вдохнуть, не выдохнуть… А тебе он ничего такого не говорил? Намёками вызнать не пытался?
— Нет, — солгал я. Солгал машинально, ни на минуту не задумавшись.
— Ну, тогда повезло. Если прознаёт, где мы, считай, всё. Он как змея — если решит чего, ни за что не отстанет.
— Правда?
— А иначе разве дала бы я ему кожу свою марать?
— Вы что, не хотели?
— А ты что думал? Я что, дура что ли? Донимал меня, умолял да упрашивал на все лады, припёр меня к стенке, так что ни вдохнуть, ни выдохнуть, вот я и…
— Знаешь, я тогда шла к тебе и думала: а прознаёт он, и чёрт с ним. Хотелось разок ему рога наставить. И поглядеть на него, на сволочь этакую. Какую он тогда рожу скорчит.
Какую же тогда цель преследовал Маю, послав меня позавчера в Даймоцу с пистолетом?
— А потом как подумала, сколько из-за меня бед тебе…
— …
— Одиноко мне было, понимаешь? Маю вдруг заявил, что съездил, договорился со знакомыми какими-то в Тодзё, и что теперь Симпэй у них жить будет. И ведёт себя так, будто я ему и не нужна вовсе. Говорит, опять в странствие уйдёт — учиться. А потом оказалось, что он уже тогда знал, что брат мой в жопу попал. Забоялся, что его тоже в эту заваруху втянут, вот и запел такие вот песни. А я тогда ещё ничего не знала. Ему ведь до меня дела нет — истыкал меня своими иголками и всё, проваливай куда хошь. Я ему как старая зубная щётка. Да только если он про нас с тобой узнает, тогда дело другое. Такой уж он человек. Из кожи вон вылезет, но выследит и отомстит. Хотя самое важное ему — иголки свои втыкать, а как истыкает — всё. Дальше до тебя интереса ему, как до старой заварки. А перед тем как разрешила, всё клянчил: дай, говорит, душу свою на тебе выколоть. Вот с такой вот рожей.
