– А чем эти твари отличаются от тех, кто ворует, грабит, убивает ни в чем не повинных?
– Все равно он, хоть и плохой, но человек.
– Ошибаешься. Такой – не человек. И цена ему такая же, как той же блохе. Человек – это тот, кто живет на пользу людям. Или хотя бы думает, что живет им на пользу.
– По-вашему выходит, что красные, они вроде как и не люди.
– Ошибаешься. Они думают, что создают новый мир, полезный человечеству. Они – люди. Возможно, заблуждающиеся, но люди, – и, помолчав немного, Слащев добавил: – Это, брат, сложные материи. Я и сам не до конца в них разобрался. Но изо всех сил пытаюсь.
После возвращения Врангеля в Константинополь начальник штаба Шатилов пришел к нему с докладом. Ничего заслуживающего внимания главнокомандующего в первые пасхальные дни не произошло.
– Правда, дважды заходил в штаб и хотел с вами встретиться господин Юренев, – сказал Шатилов.
– Что за Юренев? – удивленно спросил Врангель. – Кто такой?
– Помните, в рождественские дни заходил к вам господин? Назвался Юреневым. Сказал, что представляет в Константинополе российских общественных деятелей.
– Что ему было нужно?
– Просил вас походатайствовать насчет помещения для общества.
– Что-то припоминаю. Там у них, в этом обществе, всякие политики, адвокаты, журналисты. Шайка дезертиров. И что же?
– Вы попросили нашего посла Нератова помочь. Кажется, им выделили комнату в здании посольства.
– Оказывается, я иногда по доброте своей совершаю большие глупости, – скупо улыбнулся Врангель. – И что ему надо на сей раз?
– Он оставил письмо. Думал, срочное. Распечатал. Это что-то вроде доноса.
– На кого?
– На вас, ваше превосходительство. К ним обратился Яков Слащев, вменяет вам в вину все наши военные неудачи. Осторожный господин Юренев ответил Слащеву, а вам пересылает его копию.
– Интересно, – Врангель взял особняком лежащее на столе письмо, углубился в чтение. Прочтя, поднял глаза на Шатилова: – Ну, и что вы по этому поводу думаете?
– Не обращать внимания. Их много теперь таких, ваше превосходительство.
– Каких?
– Ну, уверенных в том, что они могли бы разгромить красных. Всем языки не укоротишь. Как это говорится: собака лает…
Врангель нахмурился:
– Слащев – это не один из многих Он один такой – Слащев-Крымский. Вот только он, к сожалению, уже забыл, что это я присоединил к его фамилии почетное звание «Крымский», что это я поддерживал его во всех его делах? Закрывал глаза на все его кокаиновые непотребства?
– Я с трудом представляю, как на него можно повлиять! Был бы он в армии, можно было бы предать его суду чести, – размышлял Шатилов. – Ведь это вы сами своим приказом отстранили его от армии.
– Но он все еще генерал. Отставленный от армии, но – генерал.
Шатилов начинал неторопливо что-то уяснять:
– Вы предлагаете…
– Я пока ничего не предлагаю, – ворчливо сказал Врангель. – Я всегда полагал, что предлагать – обязанность моих подчиненных, в том числе и начальника штаба. А моя задача – выбирать среди предлагаемого лучшее.
Врангель все больше багровел. Шатилов хорошо знал своего командующего: еще минута-другая, и он зайдется в неприличной истерике.
– Я вот о чем думаю, – почти как в цирке дрессировщик львов, тихим успокаивающим тоном сказал Шатилов. – Все же мы можем предать Слащева Суду Чести. Я сегодня же подготовлю для суда соответствующее представление, – он замялся. – Хотя, конечно…
– Что?
– В этом содержится некоторое нарушение. По статуту Суду Чести предаются только действующие офицеры.
– К черту формальности! Судить будем всех высших офицеров, которые роняют авторитет нашей армии! И не имеет значения, находятся они на службе или отстранены от нее! – все же наконец взорвался Врангель.
Спустя неделю состоялся Суд Чести. Судили Слащева заочно. Основанием послужило его обращение на имя председателя Комитета общественных деятелей Юренева. В постановлении Суда Чести говорилось:
«Признать поступок генерал-лейтенанта Слащева-Крымского Я.А. в переживаемое нами тяжелое время недостойным русского человека и тем более генерала, посему генерал-лейтенант Слащев-Крымский Я.А. не может долее быть терпимым в рядах Русской армии».
Принесенное Шатиловым постановление Суда Чести на одобрение Врангель бегло просмотрел и размашисто написал:
«Утверждаю! Приказываю уволить генерал-лейтенанта Слащева-Крымского от службы…»
– Ваше превосходительство, но он уже однажды уволен! – сказал Шатилов. – Как тут быть?
Врангель какое-то время молча размышлял и затем приписал:
«… без права ношения мундира».
Шатилов забрал утвержденное Врангелем постановление, прочитал конец резолюции.
– Вот с этим Слащев никогда не смирится, – сокрушенно покачал головой Шатилов. – С семнадцати лет в армии, девять боевых наград…
– Не давите на жалость, Павел Николаевич. Я в своей жизни из-за доброты совершил немало ошибок. Сейчас иное время. Оно заставляет меня быть жестоким.
И уже когда Шатилов покидал кабинет, Врангель бросил ему вслед:
– И, прошу вас, никогда больше не напоминайте мне о Слащеве. Для меня он погиб еще тогда, в мае девятнадцатого, в боях при овладении Крымом.
Вечером штабной нарочный принес Слащеву подписанный Врангелем приказ об увольнении из армии.
– Они что, больные! – сказал он Нине. – В который раз меня со службы увольняют. Одного раза им показалось мало?
Но, дочитав приказ до конца, он удивленно проворчал:
– Но нет, тут не все так просто.
– Что там еще? – спросила Нина.
– Похоже, они решили добить меня до конца. Вот, читай: «…уволить со службы…». Это ладно, смотри дальше: «…без права ношения мундира».
Он нервно походил по комнате, осмысливая происшедшее. И затем сказал, но не Нине, а тем другим, которых здесь, в комнате, не было:
– Ну, подлецы! А вы мне его давали, этот мундир? А генеральское звание? Я что, на базаре его купил? Испугались, что открою правду о бездарном руководстве военными операциями? Не я провалил битву за Каховку, и не я почти без сопротивления отдал большевикам Крым! Чтобы я молчал, решили вычеркнуть меня из жизни?
Он продолжал раздраженно ходить по комнате, где, широко раскинувшись на своей кроватке, спала Маруся. Несмотря на громкие голоса, она не просыпалась, лишь изредка приоткрывала свои синие глазенки, словно проверяя, все ли в порядке, и, увидев вышагивающего по комнате отца, снова успокаивалась и медленно смежала веки…
