– Вы же массажист, – заметил Абдул.
– Могу сделать и массаж, – сказал бербер, натянуто улыбнувшись сквозь волчий неприветливый оскал, – бизнес есть бизнес.
Абдул на секунду задумался. Он давно уже размышлял о массаже, как о другом средстве наказания. Задумывался о массаже грубых дланей, как об ударах палками по спине и шее за разговоры с замужней женщиной.
– Ну так что? – прервал его раздумья бербер, а сам, даже не получив ответа, уже самоуверенно разматывал провод бритвенной машинки. Должно быть, будет пытать, пронеслось в голове у Абдула. Как в камерах Гиммлера. Выбивать любовную историю их связи с Сарижат, которой и не было.
– Ну, хорошо, – дал свое покорное согласие Абдул.
– А где Сарижат? – спросил Абдул равнодушным, насколько это было возможно, тоном, усаживаясь в кресло.
– Она умерла, – странно улыбнувшись, сказал Салават, словно ожидал этого вопроса.
– Как умерла? – Абдул вздрогнул.
– Обыкновенно, – снова улыбнулся бербер так, словно смерть для него была игрой, ничего не значащим пустяком. Словно он сам не раз убивал и был убит.
– Вы меня не разыгрываете? – переспросил Абдул, не веря собственным ушам.
В ответ бербер только пожал плечами и опять натянул улыбку, по изгибу которой можно было подумать, что это он убил ее. Затем, не говоря ни слова, пошел подключить машинку, напоминающую электрошок, к электросети.
Жужжание, а может быть, испытанный шок опрокинули Абдула в глубокое детство. Вот пчела кусает его в руку. Он плачет, но быстро успокаивается под ласками мамы. И тут же садится на вторую пчелу. Теперь уже взрослые смеются, не в силах сдержать слез. А он, не в силах остановиться, орет, как недорезанный, широко раскрыв глаза и рот, дергает ногами и головой, отчего волосы, попадающие под бритвенное лезвие, дергаются и вырываются с корнем, когда его в детстве стригут машинкой. Вся жизнь – за миг. Вся жизнь волос.
– Как умерла? – потребовал, а точнее, попросил полного объяснения Абдул. – Такая молодая?
– Инфаркт. Упала замертво на улице, – пояснил бербер.
– Я к ней привязался, – сказал вдруг Абдул после длинной паузы, имея в виду всего лишь то, что Сарижат была неплохим мастером.
– Я заметил… – После этого неожиданно сорвавшегося с уст бербера признания им обоим стало как-то неловко, не по себе. И только теперь Абдул увидел, что Салават явно нервничал, что слова давались ему с трудом. Но в то же время было заметно, что молчаливому берберу необходимо продолжить неприятный для него и неизвестно к чему ведущий разговор, расставить все точки над “и”. Ему было так надо, и точка. – Вы приходили все чаще и чаще. А потом и каждую неделю, – нашел в себе силы для пояснения бербер.
– Но это ничего не значит, – поспешил успокоить собеседника Абдул, – между нами ничего не было. Клянусь.
– Да, если не считать, что она ждала вашего прихода. Она вся расцветала, лишь только вы переступали порог.
– Я этого не замечал, – сухо заметил Абдул, вынужденный оправдываться.
– Возможно, и так, – задумчиво заметил бербер, а потом добавил: – Я и сам только сейчас осознал всю перемену ее чувств до конца.
– И вы ничего не предприняли, ничего не сказали? – перешел в наступление Абдул, ведь лучшая защита – атака. – Могли бы объясниться со мной как мужчина с мужчиной. И я бы больше не приходил.
– Невозможно удержать женщину силком. Да и словами мало что можно изменить, – сказал с обреченностью бербер и тут же с зародившейся в глазах надеждой спросил: – А между вами, правда, ничего не было?
– Ничего.
– Поклянись матерью.
– Клянусь, – прижал руку к сердцу Абдул, – что ничего… – И, немного поколебавшись, добавил: – Кроме разговоров.
– Ну, я так и знал, – уцепился бербер. – Каких разговоров?
– Ничего особенного. Я ей рассказывал о своих любовных приключениях. В основном, вымышленных. Вот и все.
– Это ты зря… – И в глазах, и в голосе бербера появилась ярость.
– А что тут такого? Даш на даш.
– А ты что, не понимаешь?! – взорвавшись, уже перешел на крик Салават. – Что это нехорошо – при живом муже, что это неэтично? Что это низко и подло? Что это не по-мужски?
– Но я без злого умысла. Я это делал больше для себя, чем для нее.
– И для себя, и для нее ты должен был говорить полезные вещи, такие, как, например, аяты из Корана или хадисы.
– Какие хадисы? – спросил Абдул, подумав, что это все ему снится.
– Да хотя бы этот: “Надо жить, ожидая смерти каждую минуту, а строить так, будто будешь жить вечно”. – Бербер завелся не на шутку и никак не мог успокоиться. – А ты ей что рассказывал? Фривольные истории, которые рассказывать имеет право только муж… – Он ходил по комнате, громко крича и размахивая руками. – Ведь она, кажется, полюбила тебя из-за этих сказок. Она всегда любила сказки. А я в голову взять не мог: и чего это она в тебе нашла?
В какой-то момент Абдул перестал воспринимать реальность, наполненную до краев бешеным ревом обманутого мужа. “Бербер – грозный воин пустынь, лев, волк, шакал, – погружался в собственные мысли Абдул. – Наверное, против таких боролись крестоносцы в Дамаске и Иерусалиме”. Эта мысль о солдатиках вновь опрокинула Абдула в детство. И вот уже лезвие ножниц задевает ухо. И капли крови падают на белоснежную манишку. А потом мама покупает ему два пакетика пластмассовых солдатиков: коричневые крестоносцы и красные, почему-то похожие на буденновцев богатыри. И он разрезает пластмассовую перепонку, сцепляющую буденновцев и крестоносцев, теми же ножницами. И начинается битва не на жизнь, а на смерть.
И, вспоминая этих солдатиков, их мужество и доблесть, Абдул инстинктивно хочет защищаться. Но руки спеленаты Сарижатовой простыней, как саваном, и он стоит по стойке “смирно” – руки по швам – в углу, ведь его наказали за то, что ему так и не дали наиграться. И перед глазами опять картинка из детства: как ему полностью сбривают с неровного, еще почти мягкого черепа пушистые маленькие кудряшки, сбривают перед имянаречением. Перед тем как дать ему имя Абдул – что значит раб Всевышнего. А он орет, как недорезанный, дергает головой, пытаясь инстинктивно защищаться.
А бербер в это время берет бритву-опаску, собираясь соскоблить не сбритые волосы, и, бубня что-то себе под нос, наверное, читая молитву, подходит к Абдулу.
От этого бормотания, от всей ситуации собственной беспомощности Абдул, – словно от колыбельной песни – успокаивается и засыпает, вспоминая, как мама не раз говорила ему: хочешь проверить, заснул ты или нет, зажми в ладони какой-нибудь предмет, и если он выпадет невзначай из руки – значит, ты уже спишь, Абдул.
Мгновение – и голова сама собой опускается вниз, выпав из ладоней бербера. И вновь Абдул видит на своей рубашке пятна крови, значит, все-таки поранился. Или ему пустили кровь целенаправленно, как в цирюльне? И опять Абдулу хочется плакать и крутить головой по сторонам, как в детстве, в надежде на чудо, на неожиданное спасение.
