– Профессор, – сказал Август, – вы останетесь здесь до моего приезда с кладбища... Сержант, вы ждите здесь...
Далее Сашенька запомнила разрытый сквер, солдат с саперными лопатками, длинный обоз, груженный гробами, кладбище, внизу, у края кладбища замерзшую реку и все то же тусклое, убогое небо – ни тьма, ни свет.
– Что мне делать? – спрашивал Август значительно позднее, стоя на перекрестке улиц Янушпольской и Парижской Коммуны и имея над головой своей ярко вспыхнувшую на короткое время луну. – Ужасное убийство и издевательство, но и в смерти и страданиях нет равенства... Те, кто стоял на самой нижней ступени, не имели права даже на рабство... Они не имели права и на издевательство, Шума с кирпичом, скорее, нарушал идеальный порядок вещей, ибо издевательство есть какое-то взаимоотношение, обещающее будущее... В идеальном случае, который, может быть, понимали несколько начитанных чиновников, знакомых с древнегреческими парадоксами и считавшихся вольнодумцами в гестапо, в идеальном случае еврейский народ должен был тихо и безболезненно умереть в четко отведенных для этого местах, выполнив тем самым свой интернациональный долг перед человечеством во имя всеобщего счастья... Несколько по-своему это понял один владелец небольшого завода по производству смазочных масел под Хажином... Он добился у оккупационных властей права часть обреченных на смерть еврейских детей переправлять ему... Он помещал их в пансион, в хорошие условия... Детям выдавали молоко, маргарин, мармелад... Потом всем делали прививки, и они умирали во сне, на чистых постельках легкой смертью... Из сытых детских тел изготовлялись особые высококачественные сорта смазочных масел... На заводском дворе после освобождения обнаружили несколько ям, наполненных одними лишь детскими головками... Владелец считал, что делает хорошее и одновременно полезное дело, так как в противном случае дети не уснули бы спокойно навек, а умерли б в мучениях и страхе... Это проблема идеального служения человечеству целого народа, от которого не требуется ни изнуряющего труда, ни лишений, а только легкая смерть... Такова точка зрения культурного антисемитизма, считавшего, что гитлеровские зверства усложняют проблему... Мне пришлось читать подобную работу, напечатанную на ротаторе...
– Миленький мой, – говорила Сашенька, ловя руки Августа, носящиеся в воздухе среди хлопьев посыпавшего из туч снега, – миленький мой, тебе надо отдохнуть... У тебя воспалены глаза...
– Отстань от меня! – крикнул Август. – Отстань, уйди!..
Но Сашенька не ушла, она знала, что он несправедлив потому, что ему плохо...
Потом они сидели в жарко натопленной кухне.
– Профессор, – говорил Август, – дело не в убийствах, как они ни страшны... Это старый грех, при наличии которого человечество научилось продолжать свой род... Когда я увидел своего искалеченного отца и после этого... Я мечтал рвать чужое мясо убийцы... Жилы его... Ночью мне приснилось, что я убиваю его детей... Это было ужасно... Я проснулся в холодном поту, я понял, что не могу жить более... Но здесь было отчаянное сопротивление плоти моей, змеиной мудрости, делающей все маленьким, делающей смешной любую скорбь и ненависть... Я говорю много, профессор, и беспорядочно, но вы знаете, конечно, почему... Зверь в моем состоянии просто воет...
– В Библии есть место, – сказал профессор, – помните ли вы... Доколе, Господи, терпеть ты будешь наши жертвы и не поразишь мучителей... Тут не дословно, но смысл таков... И Господь отвечает: подождите, пока число жертв еще прибавится и станет таково, что наступит тот заранее установленный предел, после которого все жертвы и мучения будут отомщены.
– Вы хотите сказать, – крикнул Август, подавшись вперед, навалившись грудью на стол, – вы хотите сказать, что это было неизбежно и, может, даже необходимо... Вот она, мерзкая змеиная мудрость, которая вползает в висок... Стоит лишь забыться... Вы мерзкий человек, с вашей копеечной философией. Вам надо набить морду... Но вы говорите, я все выдержу... Я понять должен, иначе погибну...
– Я хочу сказать, – терпеливо разъяснял профессор, не обратив внимания на грубый выкрик в свой адрес, – я хочу сказать, что предел уже приближается... Возмездие, месть доступны всем, искупление же только правым, на чьей стороне истина... Приближается библейская черта... До черты искупление совершалось веками, правоту обиженных можно было порой увидеть лишь через столетие, теперь же, за чертой, пройденной ценой жизни миллионов невинных, возмездие и искупление сольются воедино...
– Этого мало, – сказал Август, – это непонятно... Не этого я от вас ждал... Еще один момент... Те, кто гибли во рвах и горели в крематориях, были далеки от совершенства... Но рано судить жертвы, пока не наказаны палачи... Однако придет время – и жертвы тоже ответят за преступления, совершенные против них...
– Приближается время, – сказал профессор громко, уже скорей себе, чем собеседнику, – идет время, когда человек завоюет у судьбы право владеть справедливостью, то есть устанавливать ее в масштабах своей жизни, так же как он завоевал у богов право владеть огнем... В этом, пусть подспудный, неосознанный ими Прометеев подвиг миллионов жертв, отдавших себя на растерзание, как Прометей отдал терзать свою печень коршуну... Приближается тот библейский предел, за чертой которого либо всеобщая жизнь, либо всеобщая смерть. Вечная же память душам, взявшим на себя страдания, плевки и раннюю смерть, чтоб исчерпать отпущенную человечеству судьбой долю мучений, и приблизившим черту... Я хочу сказать, позволивших приблизиться к библейскому пределу так, что он уже виден, виден во мраке, в ночи... Виден свет... Там будет новое... Может быть, новые мучения... Космические, межпланетные, черт знает какие... Но эти маленькие, кухонные, достойные даже не ненависти и плача, а презрения и смеха, эти останутся за чертой... Наши самые страшные трагедии, по существу, комичны... Шестнадцатилетнюю девушку убивают кирпичом по голове, измазывают дерьмом и закапывают у клозета... Ведь это водевиль... А тюрьмы... Вы никогда не видали, как спят в тюрьмах на цементном полу... Имея астму, каверны в легких и склонность к тромбофлебиту... Нет, коллега, уж увольте, – скорей за библейскую черту!.. Может, к новым мучениям, еще более страшным, но не столь смешным...
– Всякое убийство ужасно, – говорил Август, – но неотвратимое, запланированное убийство – это уже новое качество... Кровь ребенка, которого нашли и убили... Обязательно должны были убить, и всякий другой исход тут исключался... Такая кровь смывает с народа любые пятна... И делает любой гнев врагов его, пусть даже подкрепленный так называемыми справедливыми идеями, преступным... Было б еще хоть в какой-то степени если не справедливо, то понятно, если бы неотвратимому убийству подлежал всякий, кто объявит себя евреем, как объявляли себя протестантами, например...
– Нашему поколению особенно тяжело, – сказал профессор, – не потому, что тьма стала намного гуще, а потому, что мы увидели свет, настолько приблизились к черте, к концу туннеля, и свет этот пробудил в нас нетерпение... Пока человек был полуживотным, он жил на подлинной земле, под подлинным небом... Но, став мыслящим существом, он вошел в длинный темный туннель, в котором даже небо не настоящее, а выдумано астрономами... Может, до конца туннеля еще два-три поколения, но свет уже виден... Потому нам особенно тяжело... Впрочем, нет, одно-два поколения до конца, не более... А что впереди – трудно сказать... Может, вырвавшись на открытое пространство, очутившись не под надуманным, а подлинным небом, и назад, в укрытие, в туннель, к нашим маленьким распрям, к возможности умереть от руки себе подобного – вот в этом когда-нибудь мы будем усматривать счастье.
