Он откинулся на подушки, прикрыл глаза, прошептал, переведя дыхание:
— Вы хотели почитать стихи. Я ждал все эти дни…
Ирина, отбросив всякое жеманство, молча встала, подошла к своей сумке, висящей на вешалке, вынула томик стихов Бунина, вернулась обратно.
— Мне очень нравится вот это:
Мы рядом шли, но на меня
Уже взглянуть ты не решалась,
И в ветре мартовского дня
Пустая наша речь терялась.
Белели стужей облака
Сквозь сад, где падали капели,
Бледна была твоя щека,
И как цветы глаза синели.
Уже полураскрытых уст
Я избегал касаться взглядом,
Но был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом.
— «Но был еще блаженно пуст тот дивный мир…» — эхом повторил Дубец и, помолчав, не то спросил, не то ответил своим мыслям: — Это он о начале любви говорил.
— И мне так кажется.
— Почитайте еще.
— Нет, нет. Я пойду. Вам надо отдыхать. Тут и до меня были люди. Хватит на сегодня.
— Откуда вы знаете, что ко мне приходили?
— Я видела Истомина, — не подумав, брякнула она и тут же спохватилась, но было поздно.
— Ах, да. Я забыл, что вы знакомы.
Дубец отвернулся, непроизвольно сжав в кулаке край одеяла.
— Сергей Владимирович, вы, наверное, бог знает что подумали обо мне тогда, в пансионате… Но я…
— Не стоит ворошить прошлое. Тем более столько воды утекло…
— Нет, я должна сказать, — упрямо сказала Ирина. — В тот вечер он явился без всякого приглашения и даже без всякого намека с моей стороны. Я прогнала его. Честное слово! До свидания!
Она почти убежала, без лишних слов и без оглядки.
С этого дня Ирина стала ездить к Дубцу регулярно. С утра до вечера все ее мысли так или иначе были связаны с ним. Со свойственной ей одержимостью, когда главной движущей силой становится истинное чувство, она помогала ему вернуться в мир, который еще недавно казался недоступным и покинутым чуть ли не навсегда. В конце апреля они уже гуляли по больничному парку, а в мае, после праздников, лечащий врач обещал выписку.
— Взгляните, Ирочка, нет, не туда, левей, видите липу? Красавица, правда? Вас напоминает.
— И чем же? — лукаво спросила Ирина. — Во мне все такое же липовое?
— Ох, и пересмешница же вы! Как раз наоборот. Вы настоящая, уж поверьте моим сединам. А напоминает она вас хрупкой беззащитностью. Стоит одна, тонкая, в пушистой кроне, а вокруг толстые корявые березы.
— Странно. Обычно женщин, чтобы сделать им приятный комплимент, как раз с березками сравнивают.
— Вот именно. С березками. А этим лет сто, не меньше.
— Значит, и я через двадцать лет превращусь в такую же толстую и корявую…
— Неправда. Вы и через двадцать, и через тридцать лет будете такой же милой и беззащитной. Красавицей, одним словом.
— Но ведь это плохо — всю жизнь прожить беззащитной.
— Плохо. Вот я и хочу взять вас под свою защиту, насколько сил хватит, конечно.
— Спасибо. Но вам сейчас самому поддержка нужна. А вы еще и не бережете себя. Вчера, например, ходили в парк без сопровождения.
— Это вам сестра проболталась?
— Пожаловалась. Вы на нее не обижайтесь и не ругайте. Она искренне говорила.
— Если искренне, то не буду. Искренность нынче дороже золота. Слишком много лжи и фальши. А то и просто равнодушия.
— Не знаю… Мне кажется, если с людьми говорить честно и открыто, то и в ответ услышишь искренние слова. Разве нет?
— Не всегда. Людьми движут личные интересы, порой не совпадающие с твоими собственными, и даже больше, враждебные твоим. Но это обычно скрывают под личиной добропорядочности и с вполне дружеской улыбкой делают тебе гадости.
— В бизнесе, наверное, без этого никак не обойтись.
— Ну почему? И в других областях этого добра навалом — и в чиновничьем мире, и в искусстве, да везде, в том числе и в семье.
Какое-то время они молча шли по аллее молодых кленов.
— Присядем на эту скамью? — предложила Ирина.
— Можно.
Она хотела помочь ему, но он опередил — взял ее за локоть и усадил на скамью первой.
— Спасибо, — улыбнулась она, почувствовав за этим обычным знаком внимания нечто большее.
— Не за что. Ох, Ирина, Ирина…
— Вас что-то беспокоит?
— Беспокоит? Наивная вы моя девочка! Беспокоит меня то, что я не могу поднять вас на руки. Вот что меня беспокоит. А как бы здорово было сейчас пронести вас по этой аллее, а?
— Всему свое время. Потерпите, — кокетливо улыбнулась она.
— Да я и так уж только и делаю, что терплю. Но в ваших словах я слышу обещание. Это правда?
— Обещание чего?
— Счастья.
— Счастья? Нельзя заранее обещать счастье. Иногда кажется — вот оно, рядом, стоит лишь протянуть руку, а оно ускользает, растворяется в воздухе, будто туман под лучами солнца.
— Вы правы. Но все равно я буду ждать.
Ирина возвращалась домой на метро. Под стук колес и гудение то разгонявшегося, то сбрасывающего скорость поезда она задумалась над словами Дубца об искренности, лжи и фальши. Из памяти выплыла сценка, происшедшая в вестибюле пансионата. Его грубые слова были адресованы женщине, жене, с которой была прожита большая часть жизни. Пусть нелюбимой, вернее, разлюбленной, но это не умаляло его вины. Когда же он был искренним, настоящим, а не «липовым»? Тогда или только что? Или все его грани вполне естественны и вкупе составляют его суть — сложную, противоречивую, богатую на цвета и оттенки? Его поведение, выходит, непредсказуемо? В таком случае ей надо опасаться его вспышек гнева. И в нее могут полететь фразы наподобие «что ты телишься!». Ее передернуло от этого предположения. Нет, не связывались в одно целое прошлое и настоящее. Слишком разные образы — тот, в пансионате, и нынешний, в больнице. А может, причиной тому черная бездна, на краю которой он побывал, узнав таким образом истинную цену жизни? Многое понял и стал другим? Скорее всего.
Она, вообще, была склонна больше оправдывать людские поступки, нежели обвинять и выносить жестокие вердикты. Это было созвучно ее доброй натуре, ее взглядам и мироощущению. Она и мужу нашла оправдания, простила и отпустила навеки, найдя в Себе изъяны, обвинив себя в его уходе.
Завтра день рождения Сергея Владимировича. Ирина поймала себя на том, что не может называть его просто Сергеем. Одно дело, когда человеку двадцать семь, и совсем другое, когда… Она улыбнулась своим мыслям. Ну и бросает же ее судьба — то в трепетные объятия мальчика, то в искушенные, уверенные руки старика. Из огня да в полымя. Впрочем, зачем утрировать? И Сережа — далеко не мальчик, и Сергей Владимирович — еще не старик. Ей неприятно было сознавать, что от имени Сережа она будто подтаивает, плавится, как горящая свеча.
