В этот момент я вздрогнул от женского крика: «Здравствуйте, Бернард!» — и, поглядев по сторонам, увидел молодую особу по имени Сью — она приветливо улыбалась мне глазами; ее сопровождала подруга — Ди. На них были блестящие цельные купальные костюмы и соломенные шляпы, а прочие пляжные принадлежности они несли в пластиковых пакетах. Я с трудом поднялся и познакомил всех троих. Сью сказала, что они идут покупать билеты на морскую прогулку, чтобы полюбоваться закатом, и пригласила Шелдрейка и меня присоединиться. Она заговорщицки подмигнула мне, пока Ди, словно желая отмежеваться от этого предложения, смотрела в сторону. Извинившись, я отказался, но Шелдрейку настоятельно посоветовал согласиться. Не могу сказать, что он очень сопротивлялся. Видимо, ему было так же одиноко, как и мне, но его это огорчало больше.
Съездил сегодня днем в больницу Св. Иосифа навестить папу. Когда я вошел в палату, больничный священник как раз причащал его. Получилось неловко. Я мялся у двери, прикидывая, смогли выйти незамеченным, но папа меня увидел и сказал что-то священнику, который улыбнулся и знаком попросил подойти. Это был нестарый полноватый мужчина с короткой стрижкой и в сутане поверх серой рубашки священника и черных брюк. Скучающий подросток в джинсах и кроссовках сопровождал его в качестве служки. Странно было наблюдать, как они совершают хорошо знакомые мне действия, я словно видел себя в предыдущем воплощении (почему это в последние дни я так часто ощущаю себя призраком?). Папа закрыл глаза и в традиционной манере вытянул язык для получения облатки[44]. У него так и не вошло в привычку установленное после Второго Ватиканского собора[45]правило принимать ее в руку — он с презрением отзывался об этом как о непочтительной протестантской уловке.
Опустив крышку дароносицы, священник положил руку ему на голову и начал вслух молиться о его выздоровлении. Я узнал фирменный знак «божьего дара». Застигнутый врасплох, отец замотал головой, как испуганная лошадь, но священник крепко прижал его голову к подушке и продолжил молитву. Я подавил искушение улыбнуться при виде папиной растерянности. Закончив, священник повернулся ко мне и спросил, не хочу ли я помолиться. Я покачал головой. Тогда настал папин черед сардонически улыбнуться.
Священник представился как отец Люк Макфи. Он сказал, что замещает одного из постоянных священников, который уехал в Калифорнию на курсы, и что это большая привилегия, потому что больные, судя по всему, ценят причастие намного больше, чем прихожане во время обычной воскресной мессы. Я пробормотал подобающий ответ, но, вероятно, не слишком убежденно, или убедительно, так как он внимательно на меня посмотрел, как офицер в форме — на штатского, подозреваемого в дезертирстве.
Потом я поехал в «Гейзер» проведать Урсулу. Вдаваться в подробности об интернатах я не стал — просто сказал, что они не подходят и что завтра съезжу еще в два. Урсула с тревогой спросила о папе. Видимо, она пыталась до этого поговорить с ним по телефону, и кто-то в Св. Иосифе сказал ей, что его нет. Она оставила сообщение, но он не перезвонил. Я объяснил, что у него нет личного телефона, но она возразила, что они принесли бы, если бы он попросил. Она досадовала, что находится всего в нескольких милях от своего брата — «так близко и так далеко... нам бы с ним хотя бы поговорить». Я сказал, что папа никогда особенно не любил этот способ общения, что вполне понятно, потому что все долгие годы, пока он работал, его уши терзали телефонные звонки. Но он ни словом не обмолвился мне о том, что получил от Урсулы сообщение.
Она позавидовала, когда я рассказал, что папа причастился. Сказала, что в «Гейзер» католический священник приезжает раз в год по обещанию, но ее страховка оформлена на «Гейзер». Я выразил уверенность, что отец Люк навестит ее, но придется смириться с тем, что над ней будут читать молитву. Она ответила, что ей не очень-то нравятся подобные манипуляции, которые она называет религией Билли Грэма[46]. «Но видимо, это проникает и в католическую церковь. Когда несколько лет назад я снова стала ходить к мессе, то с трудом узнала службу. Она очень напоминала концерт. В алтаре толпилась куча мальчишек с тамбуринами и гитарами, они пели веселые песни наподобие песен у костра, а не добрые старые гимны, которые я помню, — «Душа моего Спасителя» и «Сладостное божественное причастие». И месса шла по-английски, а не на латыни, и в алтаре читала из «Апостола»[47] женщина, а священник, служа мессу, стоял лицом к людям — я была сильно обескуражена, глядя, как он жует гостию. В детстве, когда я была в монастыре, нас учили не касаться облатки зубами. Нужно было сложить ее языком и проглотить».
Старое суеверие, успокоил я Урсулу, его изъяли из приготовления к первому причастию много лет назад. Я коротко изложил современную теологию причастия: важность совместной трапезы в еврейской культуре, место «агапе», или вечери любви, в жизни ранних христиан, ошибочная попытка схоластов подкрепить евхаристию[48]аристотелевским логическим обоснованием, что привело к доктрине пресуществления и суеверным представлениям о священной гостии. Я слышал, что все больше и больше уподобляюсь лектору из колледжа Св. Иоанна, и видел, что Урсула выражает все возрастающее нетерпение, но почему-то не мог переключиться на более подобающий регистр. Когда я закончил, она спросила: «Какое ко всему этому имеют отношение евреи?» Я ответил, что Иисус был евреем. Она сказала: «Полагаю, да, но я как-то никогда не думала о нем как о еврее. На Туринской плащанице он совсем не похож на еврея». Я сообщил, что Туринскую плащаницу недавно определили как средневековую подделку. Урсула какое-то время помолчала, потом спросила: «Эта Софи Кнопфльмахер все еще сует нос в мои дела?»
Временами бывает очень трудно любить невежественных, предубежденных старых людей, даже если они больны и беспомощны.
Вернулся на квартиру чтобы подготовиться к визиту к Миллерам. К 5.15 я был готов: принял душ, подровнял бороду, переменил рубашку. Подумал, не надеть ли галстук, но решил не надевать: слишком жарко. Чтобы убить время, записал события сегодняшнего дня. Сейчас 6.15. Я чувствую себя странно взвинченным, взволнованным, полным ожиданий. Почему? Может, потому, что никому не сказал про это приглашение — пи папе, ни Урсуле, ни даже миссис Кнопфльмахер, которая только что заглянула ко мне, на этот раз с салатом из тунца, который я с благодарностью принял и убрал в холодильник. У меня такое ощущение, словно я прогуливаю занятия или, как во время войны, вступаю в связь с женщиной с оккупированной территории. Да, должно быть, дело в этом.
