Но его другу надоели упреки. Мжид повернулся к ней:
— Если желаете, мадмуазель, можем поехать одни.
Она бросила взгляд на Гази; его коровьи глаза затянуло непритворными слезами.
Мжид продолжал:
— На горе будет очень красиво для нас двоих. Прогуляемся по вершине к розовым садам. Там весь день с моря дует ветерок. А в сумерках вернемся на виллу. Выпьем чаю, отдохнем. — Тут он умолк, явно подчеркивая важность действия.
Гази делал вид, что погружен в свой учебник по светской переписке, надвинув чечью на самые брови, словно желая скрыть безнадежно опечаленную физиономию. Мжид ласково улыбнулся.
— Поедем втроем, — тихо произнес он.
Гази только и ответил:
— Мжид — безобразник.
А Дрисс уже напился до помрачения. На студентов это произвело глубокое впечатление, все притихли. Какие-то бородатые мужчины в кафе уже поглядывали на их столик с явным неодобрением. Она замечала, что ее здесь принимают за символ распущенности. Глянув на изящные эмалевые часики, которые все за столом осмотрели и пристально изучили перед тем, как ей удалось вернуть их в чехол, она объявила, что голодна.
— Поедите с нами? — с беспокойством осведомился Гази. Было ясно: он где-то читал, что в подобных случаях следует приглашать, но так же ясно виделось и то, что он придет в ужас, если она согласится.
Она отказалась и встала. Сияние улицы и суета прохожих утомили ее. Она распрощалась со студентами, пока Дрисс был в кафе, и отправилась в прибрежный ресторан, куда обычно ходила обедать.
За едой, поглядывая на воду, она думала: «Забавно, однако хорошего понемножку». И решила на пикник не ездить.
Она не стала дожидаться следующего дня, чтобы купить продукты в английской бакалее. Взяла три бутылки дешевого красного вина, две банки «Жамбон Олида», несколько видов печенья «Хантли» и «Палмерз», банку фаршированных маслин и полкило шоколадных конфет с ликером. Англичанка ей все великолепно упаковала.
Назавтра в полдень она уже пила orgeat[27]в «Кафе дю Телеграф-Англэ». Подъехал экипаж, запряженный парой лошадей, увешанных бубенцами. За возницей в тени бежевого полога сидели Гази и Мжид, серьезные и учтивые. Спустились, чтобы помочь ей сесть. Когда стали подниматься в гору, Мжид одобрительно осмотрел пакет и прошептал:
— А вино?
— Все внутри, — ответила она.
С пыльных придорожных холмов на выезде из города оглушительно трещала саранча.
— Наши соловьи, — улыбнулся Мжид. — Дарю вам кольцо. Дайте взглянуть на вашу руку.
Поразившись, она протянула левую.
— Нет, нет! Правую! — воскликнул он. Кольцо было из литого серебра; на указательный палец подошло как раз. Она была ужасно польщена.
— Но вы слишком любезны. Как я могу вас отблагодарить? — Она старалась выглядеть смущенной и беспомощной.
— Удовольствием иметь подлинного европейского друга, — серьезно вымолвил Мжид.
— Но я американка, — возразила она.
— Тем лучше.
Гази безмолвно разглядывал Рифские горы вдали. Затем пророчески воздел руку в шелковом рукаве, трепетавшем на жарком ветру, и показал в поля, на которых потрескалась глина:
— Вон там, — тихо сказал он, — есть деревня, где живут одни безумцы. Я однажды ездил туда с помощником моего отца. Все дело в воде, которую они пьют.
Экипаж дернулся. Они взбирались выше. Внизу стало раскрываться море, синее, как на открытке. Из дымки выступали вершины испанских гор на той стороне пролива. Мжид запел. Гази прикрыл уши пухлыми руками в ямочках.
В летней вилле жило многодетное семейство. Отпустив возницу с наказом не возвращаться — обратно они пойдут пешком, — Мжид повел гостей осматривать усадьбу. Там было довольно много колодцев; Гази, без сомнения, видел их бессчетное число раз, но у каждого колодца все равно останавливался, словно в изумлении, и шептал:
— Подумать только!
На каменистом холме над виллой росло могучее оливковое дерево. Там они разложили провизию и неспешно поели. Берберка, управлявшая виллой, дала им местного хлеба, маслин и апельсинов. Гази настаивал, чтобы Мжид отказался от даров.
— У нас должен быть настоящий европейский пикник.
Однако апельсины женщина им навязала.
Открытие банок с ветчиной наблюдалось в благоговейной тишине. Обе прикончили мгновенно. Затем набросились на вино.
— Видел бы нас мой отец, — сказал Гази, опустошая жестяную кружку. — Ветчина и вино!
Мжид выпил чашку, с отвращением кривясь. Потом лег, закинув руки за голову.
— Теперь, покончив с этим, могу вам сказать: я не люблю вино, и все знают, что ветчина — еда нечистая. Но я ненавижу наши суровые условности.
Она подозревала, что свою маленькую речь он подготовил заранее.
Гази продолжал пить вино. В одиночестве прикончил бутылку, затем, извинившись перед спутниками, снял гандуру. Вскоре он уже спал…
— Вот видите? — прошептал Мжид. Он взял ее за руку и поднял на ноги. — Теперь можем пойти к розовому саду.
Он повел ее по гребню и вниз по тропинке, прочь от виллы. Тропа была очень узкая; колючие кусты царапали им руки, когда они продирались сквозь заросли.
— В Америке мы называем такие прогулки индейскими, — заметила она.
— Ах вот как? — ответил Мжид. — Я расскажу вам о Гази. Одна из женщин его отца была сенегальской рабыней, бедняжка. Своему супругу она сделала Гази и шестерых его братьев, и все они похожи на негров.
— Вы же не считаете негров хуже себя? — спросила она.
— Вопрос не в том, какие они хорошие, а в том, какие красивые, — твердо ответил он.
Они вышли к поляне на склоне холма. Мжид остановился и пристально посмотрел на нее. Стянул через голову рубаху. Его тело было белым.
— Мой брат — блондин, — гордо сказал он. Затем смущенно опять надел рубаху и рукой обхватил ее за плечи. — Вы красивая, потому что у вас голубые глаза. Но даже у некоторых из нас глаза голубые. Как бы то ни было, вы потрясающая!
Снова двинувшись вперед, он запел по-испански:
Es pa’ mi la más bonita,
La mujer que yo más quiero…[28]
Они подошли к живой ограде из кактусов с калиткой, заплетенной колючей проволокой. К калитке бросился желтый щенок и залился восторженным лаем.
— Не бойтесь, — сказал Мжид, хотя она не выказала ни малейшего страха. — Вы моя сестра. Он никогда не кусает членов семьи.
