Забыл сказать: протез я получил накануне похорон. Временный, но вполне удачный: рука с ногтями на пальцах, с жилками, даже чуть волосатая, можно было брать и держать разные вещи.
Однако полностью отлучить Снайпера нам не удалось, Бог весть каким образом, но он узнавал все, что ему хотелось знать.
Снайпер пригласил человек сто, чтобы все они пожали Пауле руку и произнесли несколько утешительных слов. Артисты, спортивные звезды, миллионеры, адвокаты, двое-трое политиков, один кинорежиссер, один диктор с телевидения и писатель Лapc Форселль от Шведской академии. Я никого из них не знал.
Он заказал и венки, оплаченные компанией «Паула мьюзик». От короля и королевы. От принцессы Виктории. От шефа Государственного совета по культуре. От главного редактора «Экспресса». И огромную композицию с папоротниками от Союза имени Фредрики Бремер. Можно подумать, хоронили саму Паулу, а не ее мать.
Эксклюзивное право на освещение похорон он продал «Шведскому женскому журналу».
Так и вышло, что это единственное подлинное событие было тщательно сфотографировано, описано и приобрело публичную огласку.
На протяжении всей церемонии Паула плакала, беззвучно, как бы про себя, время от времени утирая щеки носовым платком. И руки у нее дрожали, я видел.
Когда же нам первыми из всех нужно было подойти к гробу и положить на крышку свои белые розы, силы ей изменили, она задрожала всем телом, ноги подкосились, так что мне пришлось обнять ее за талию и довести до места, а когда мы остановились и, как положено, склонив голову, смотрели на гроб, она разрыдалась, и уже не беззвучно, при всем желании никто не мог расслышать «Усни у меня на плече», горе выплеснулось из нее криком, она просто звала маму, кричала так страшно, так истошно, что сидевшие рядом поневоле деликатно закрыли уши ладонями, я видел. Ведь все знают, голос у Паулы из самых сильных в Швеции.
Я совершенно растерялся, попробовал успокоить ее, поглаживая протезом по спине, но безуспешно.
Как вдруг я заметил, что кто-то бежит к нам, кто-то сидевший в дальнем конце зала, он бежал, лавируя меж рядами стульев, полы пиджака развевались, волосы торчали вихрами; оказавшись рядом, он тотчас заключил Паулу в объятия, погладил по голове, по щекам, тихонько что-то приговаривая, что именно — я не разобрал. И Паула умолкла. Еще некоторое время плечи ее вздрагивали, потом он отпустил ее, и она закрыла лицо руками, но громкие рыдания прекратились.
В «Шведском женском журнале», а позднее и в других газетах и журналах подписи под фотографиями гласили: «Домашний врач Паулы».
Это был пластический хирург. Я увидел его впервые. И выглядел он не так, как я ожидал. Мы с ним довольно долго стояли рядом, на снимках видно, как я смотрю на него. Пристально, испытующе — написал бы журналист.
Ростом он оказался пониже меня, волосы темные, зачесанные назад, брови тоже темные, кустистые, губы крупные, красные, прямо как накрашенные, на подбородке ямочка. Похож на Клауса Манна с рисунка Дарделя. Только этот Клаус Манн намного старше. И мы не сказали друг другу ни слова.
Когда мы с Паулой повернулись и пошли прочь по центральному проходу, он последовал за нами. Но где-то по пути отошел в сторону и смешался со знаменитостями, на фотографиях его не видно, там только Паула и я, она опирается на меня и вроде как прячет руку у меня под мышкой.
Мы не обращали внимания на всех этих гостей, которых не приглашали. Что они делали после нашего ухода, я не знаю, может, еще некоторое время сидели и слушали «Усни у меня на плече». А мы пошли прямиком к станции «Лесное кладбище», сели на метро и доехали до «Т-Сентрален», только белка проводила нас до самого выхода на платформу.
Потом мы зашли в итальянский ресторанчик на Апельбергсгатан. Паулу никто не узнал, можно было посидеть спокойно. На сей раз она и телохранителя с собой не взяла, решила обойтись без него и в кои-то веки настояла на своем. Паула заказала пиццу, я — телячьи котлеты. И три рюмки водки. За помин души.
Я сидел и смотрел на нее. Слезы смыли косметику. На фоне черной одежды лицо казалось совершенно белым, щеки и подбородок по-прежнему мягко круглились, как у ребенка. И мне подумалось, что внутренне она необычайно чистая, неиспорченная, что сердцевина у нее прочная, неподдельная. Она никогда не сможет сделать ничего дурного. Говорили мы мало.
— Красивые были похороны, — сказал я.
— Ты так думаешь? — отозвалась Паула.
Мы словом не обмолвились о том, что, собственно, похоронили на Лесном кладбище. Никто, кроме нас двоих, этого не знал, даже «Шведский женский журнал». А были это шестьдесят восемь килограммов «Новостей недели», за 1988–1992 год.
Другие похороны, настоящие, состоялись на следующий день, у нас в поселке, в нашей церкви. Точнее, в маленькой часовне под липами, за колокольней. Похоронное бюро доставило из Вестероса останки Паулиной матери, гроб был белый, с тонким, ажурным рисунком из золотых пальмовых листьев. Присутствовали только Паула и я. Да еще священник, тот самый, у которого я некогда конфирмовался.
Он ни разу не произнес слово «похороны», говорил о «семейном обряде». Взяв Паулу под руку, он провел ее в церковь, показал хоры, где она, маленькая девочка с огненно-рыжими волосами, некогда стояла и пела «Хвалебную песнь» Бетховена, показал на кладбище самые примечательные могилы — нескольких депутатов риксдага, некоего профессора и знаменитого скульптора, — а затем, как бы по ходу экскурсии, привел нас в часовню, где уже установили гроб, и совершил короткий погребальный обряд.
Мать Паулы не была для него посторонней. Он вправду оказался ее духовным пастырем, и она регулярно его посещала. А мы и не знали.
— Она была добрым человеком и христианином, — сказал священник, — такую мать может пожелать себе каждый ребенок. И если вдуматься поглубже, каждый ребенок заслужил такую мать. Материнская тоска увела ее в вечность.
Все свое внимание я сосредоточил на Пауле. Глаза ее были широко раскрыты, щеки и подбородок подрагивали от напряжения, она изо всех сил старалась горевать. Думала, что теперь можно дать волю скорби, настоящей, глубокой скорби, выпустить отчаяние на свободу.
Но ничего не вышло, скорби не осталось, она израсходовала ее накануне, на Лесном кладбище.
Потом священник хотел пригласить нас в приходский дом, на чай с бутербродами. Но Паула не располагала временем, завтра утром ей нужно быть в Карлстаде, мы заказали машину, которая уже подъехала и ждала у ворот. Мы еще немного постояли возле места погребения, которое я купил на средства компании «Паула мьюзик», — в южном углу кладбища, где каменная стена соединяется с живой изгородью из елей.
— Замечательно, — сказала Паула.
Возле каменной ограды растет старая груша. Там и покоится мать Паулы, на нашем маленьком, заурядном кладбище. В реальности, так сказать.
Мы, конечно, не стали покупать тот номер «Шведского женского журнала», похоронный. Но совсем уж спрятаться нам не удалось, «Шведский женский журнал» перепродавал фотографии, другие газеты и журналы стряпали собственные репортажи. Не забывая и про меня. Даже в пресс-анонсах меня помещали. «Новый мужчина в жизни Паулы». «Таинственный антиквар». «Загадочный мультимиллионер». «Друг детства».
