— Что послезавтра я женюсь! — вопит Том.
Я слышу, как они с Борисом чокаются. Заставляю себя выйти из кухни и весело поднять свои уродливые брови.
Возможно, оба опасались моей реакции (а иначе почему бы с этой самой важной новостью так долго медлили?), но теперь вид у них довольный.
— Да так, — с трудом выговаривает Том. — Она… видишь ли… красива!
Он закрывает свои прекрасные глаза, и я наконец могу вернуться к ветчине со слезой и потихоньку выплакаться.
ТомУтром в ванной что-то меня озадачивает: я тщательно пострижен (свадьба есть свадьба), зеркало чистое. Умывальник тоже. Озираюсь: ванная убрана. История повторяется.
Вхожу в кухню, на столе накрыто на три персоны — значит, на совместный завтрак заявится и Джеф. Скиппи стоит у плиты и готовит мне яичницу с ветчиной.
— Невероятно, — констатирую я.
Скиппи широко улыбается, потом вытаскивает из морозилки бутылку финской водки.
— Спасибо за завтрак, Скиппи, но водку, правда, не буду, — сопротивляюсь я. — Во-первых, завтра утром женюсь, а во-вторых, перебрал уже вчера.
— Человек не должен довольствоваться тем, что говорит банальности. Все, что ты говоришь, столь предсказуемо… Почему ты хоть иногда не попытаешься быть оригинальным?
Это почти те же фразы, которые я обычно говорю ему.
— Хорошо. Скажу тебе то, что не может не удивить тебя: вчера ночью я напился с Фуйковой и ее мужем.
— Не трепись! Ты напился с Фуйковой? — искренне изумляется Скиппи. — А почему?
— Случайно.
— Почему кое-кто позволяет себе напиваться с женщиной, похожей на шакалью мамочку?
А почему кое-кто позволяет себе через день напиваться с тем, кто похож на пингвина и называет себя Скиппи, точно он кенгуру? — задаюсь я вопросом.
— Господи, Скиппи… Откуда ты только выуживаешь свои метафоры?
— Супер, да?
— Не знаю. Я не знаю, как выглядит шакалья мамочка…
— Жутко, — смеется Скиппи. — Как Фуйкова.
Пустой разговор. Скиппи разливает водку, но я решительно отказываюсь.
— Ты женишься только завтра в полдень, — напоминает он мне. — Кстати, не должен ли я осмотреть невесту?
— Тебе бы я не доверил ее, даже если бы у нее было сильное кровотечение.
— Не доверил бы? — спрашивает Скиппи простодушно. — Почему?
— Ты бы не разобрался.
Ладно, сдаюсь: беру рюмку и обдумываю тост.
— Итак, юбки кверху! — рявкает Скиппи.
Я знаю его с начальной школы и убежден, что его жизненное поражение (если допустить весьма спорное утверждение, что в человеческой жизни может существовать и что-то вроде победы) коренится уже в первом успешном паясничании: в десять лет раздеться по пояс в школьной столовке во время обеда, лечь на стол старшеклассниц, вывалить себе на грудь две миски ванильного пудинга и соответствующим образом задергаться — это и вправду требует смелости. Сумеешь — станешь самой знаменитой персоной в школе: неделями и месяцами будут ходить смотреть на тебя целые толпы… За этот успех Скиппи расплачивается по сей день. Он жертва собственных фантазий. Тридцатилетний мужчина, заживо погребенный в школьном ерничестве. Мне часто приходит на ум, что при созревании самое худшее не угри, не сексуальные муки или прочие неурядицы; самое худшее, что вопреки своей полной растерянности и беспомощности ты стараешься выглядеть нормально. Самое страшное в пубертате — деланая непринужденность. Я сталкиваюсь с ней в школе ежедневно. Иногда хотелось бы сказать ученикам: А вы только попробуйте представить, что нам, взрослым, раскусить вас ничего не стоит. Мы же видим, что вы глупы и не уверены в себе, — так почему вы корчите из себя таких cool?[32]Почему вы, безнадежные идиоты, все время твердите, что вы в полном порядке, — хотя вас, к примеру, запросто лишили любви всей вашей жизни?
ДжефДесять часов утра, а выпили больше чем полбутылки водки. Несмотря на то что Джеф после каждой рюмки старается закусить, он чувствует себя сильно под мухой. Даже завтракать с Томом и Скиппи означает напиваться, недовольно думает он. Что до него, он лучше рванул бы куда-нибудь на велосипеде. Такой пологий многокилометровый подъем по узкой деревенской дороге, окаймленной яблонями, — вот именно то, что надо. В облетевших кронах сморщенные яблоки, на траве иней. Здорово, что в воскресенье он отправится на велосипеде в Врхлаби.
— Мне всегда казалось, что питье по утрам — самое лучшее дело, — говорит Том. — Вечером я усталый, алкоголь частенько меня забирает, а по утрам я полон сил и могу быть равноценным соперником.
Скиппи, взглянув на Джефа, усмехается.
— Он опять говорит как по писаному. Или пьян вдребадан!
— Это не совсем точно, — возражает Том. — Я только что объяснил тебе, что по утрам могу сильно поддать, но одновременно оставаться в трезвом уме. Встречал же ты умных питухов?
Джеф перестает слушать — при желании он может совершенно вырубиться. Болтовня Тома действует ему на нервы. Когда Тому было семнадцать, Вартецкий похвалил его поразительно богатый чешский — и этим он пробавляется до тридцати, думает Джеф. Иногда Том кажется ему маленьким мальчиком, который получил новый велосипед и с утра до вечера колесит на нем по поселку, чтобы уж наверняка быть уверенным, что все его заметили. Однако со временем это приедается!
— А знаешь, что хуже всего? — говорит Том Скиппи. — Только я немного окреп духом после тридцати, только свыкся с расстегнутыми пуговицами и большим декольте, — повторяет он для Джефа, перехватив его взгляд, — как в моду вошли короткие майки.
Он делает многозначительную паузу.
— А вместе с ними и голые животики. Обнаженная интимность пупочка. Иногда и две ямочки над попкой.
— Ах, боже, эти попки! Красивые упругие попочки! — выкрикивает Скиппи.
— А если майка коротка и достаточно отстает от тела — тут тебе и новый, небывало возбуждающий вид грудей снизу.
Скиппи впивается зубами в указательный палец.
— Груди снизу? — удивляется Джеф — В таком случае ты должен стать на колени, что ли?
Том игнорирует его.
— И только ты ценой больших усилий привыкнешь к этому, только почувствуешь, что самообладания ты все же не теряешь и даже при виде этих эротических изысков…
— Сможешь удержать мочу, — язвительно вставляет Джеф.
— Сможешь сохранить минимальное человеческое достоинство… как вдруг появляются брюки на бедрах.
