Книга Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

25 июня

Юни-сон — Зубоскалке:

Привет, Прекрасная Пони,

Как оно, дырка? О господи. Или «ой вей», как сказал бы мой еврейский парень. У меня все очень странно. Жаль, что ты не можешь прилететь, — сходили бы в «Падму» к парикмахеру. Я ужасно обросла и дико выгляжу. Может, пора делать аджуммский перманент, как у наших мам, сушишь волосы утром, и получается шапочка. И бедра у меня теперь тоже аджуммские! Круто, да? Я выгляжу как помесь тети Сувон с уткой. И жопа ТАКАЯ ОГРОМНАЯ, больше, чем у Ленни, а у него такая сплюснутая средневозрастная жопа — прости, не хотела, чтоб тебя опять стошнило. Видишь — мы идеально друг другу подходим! Зови меня теперь Жирна Макжирна, ладно?

Ах, моя Пони. Почему я с Ленни? Он, типа, такой мозгоумный — это пугает. Бен в Риме пугал меня, потому что красивый, я в постели все время нервничала. С Ленни проще. Я могу быть собой, потому что он всегда такой милый и честный. Я ему сделала минет, чуть не блеванула, а он от благодарности заплакал. Ну вот кто так делает? Наверное, иногда я хочу хотеть его так же, как он хочет меня. Он уже заговаривает о свадьбе, мой милый охламончик! А я хочу, чтоб он просто расслабился и, может, не был вечно таким славным и заботливым и не старался меня ублажать, чтобы я сама немножко за ним побегала. Глупо, да?

В общем, я съездила на Лонг-Айленд, познакомилась с его родителями. Он меня практически шантажировал. Отец у него странный, и его не поймешь, а мама мне понравилась. Ни муж, ни Ленни ею не помыкают — она сама кем хочешь помыкнет. Мы даже поговорили о том, как Ленни лучше одеваться и как ему быть настойчивее на работе, и она меня взаправду поцеловала, когда я сказала, что веду Ленни покупать дышащую одежду. Она такая эмоциональная — он, наверное, в нее. Ну, и что еще? Дом бедноватый. У мексиканских пациентов отца в ЛА такие были. Помнишь мистера Эрнандеса, хромого дьякона? Они нас приглашали после службы в свой домишко в Южном Центральном. Его дочь Флора, кажется, умерла от лейкемии.

Но я реально перепугалась, когда увидела, как Лен читает книгу. (Нет, она не ПАХЛА. Он их аэрозолем опрыскивает.) И он не сканировал текст, как мы эту «Парную обитель» на Европейской Классике, — нет, всерьез ЧИТАЛ. У него такая линейка, и он ею медленно-медленно двигал по странице, и каждое слово про себя шептал, как будто хотел все-все понять. Я собиралась тинкнуть сестре, но мне стало так неловко, что я стояла и смотрела, как он читает, и это, типа, длилось ПОЛЧАСА, а потом он наконец отложил книгу, а я сделала вид, что ничего такого не заметила. Я потом посмотрела, и книжка оказалась этого русского Тольсоя (что, видимо, логично — у Ленни родители из России). Я думала, Бен мозгоумный, потому что смотрел канал «Хроники Нарнии» в римском кафе, но в этом Тольсое тысяча страниц, настоящая КНИГА, а не канал, и Ленни на странице 930, почти дочитал уже.

И он такой милый и скромный, он столько всего знает, но совсем не подавляет меня, не тычет мне этим в лицо, но иногда он говорит о Политике, о Кредитах или еще о чем, а я такая: чего? Я просто В УЖАСЕ жду того дня, когда придется встречаться с его друзьями Медийщиками, и они все будут такие же, даже девушки. Наверное, если б я пошла на юридический, как мама хочет, я бы тоже научилась, но кому охота на юридический? Может, надо опять заняться Изображениями, как в Элдербёрде. Проф. Марго по Настойчивости говорила, что у меня «суперталант», и даже в католической монашки крыльями хлопали — ах, какое у меня «пространственное мышление».

Странно, с Ленни все так хорошо, но я то и дело чувствую, что я одна. Как будто мне нечего ему сказать, а он про себя думает, что я идиотка. Он говорит, что я умная, потому что выучила итальянский, но это же раз плюнуть. Запоминаешь, а потом ведешь себя так же, как итальянцы, — если ты из иммигрантской семьи, это просто, потому что когда первый раз идешь в детский сад и вообще не говоришь по-английски, только и делаешь, что копируешь других. Спасибо ему, конечно, за то, что пытается повысить мне самооценку, говорит, что я умная, но иногда хочется просто сбежать из его жизни, переехать обратно в Форт-Ли, где мне самое место, помочь семье, чтоб не только Сэлли и мама разбирались с этой черной дырой посреди гостиной, также известной как мой отец. А, и если Ленни ЕЩЕ РАЗ заговорит о знакомстве с моими родителями, клянусь, я ему в жопу нунчаки засуну. Иногда он просто не понимает. И НЕ ХОЧЕТ понять, а это бесит. Он думает, мы оба из «непростых семей», как он выражается, но это полная фигня. Я видела его родителей — ни в какое сравнение не идут.

Еще я пообедала с Сэлли, и мы сходили по магазинам в реальном времени, и теперь я за нее беспокоюсь. У нее стал пустой взгляд, что ей ни скажи, она такая: «Угу». У нее, типа, вообще никакого представления о том, кто она есть. С одной стороны, хочет эти бюстгальтеры «Са-аами» без сосков, с другой — чтоб я пошла в какую-то дурацкую молитвенную группу в Барнарде. Очень растолстела, не просто на пятнадцать фунтов, как все первокурсники, и выглядит печально и уныло, и я ей сказала, что лучше бы ей последить за питанием, а она на меня посмотрела так, будто меня и нет. Единственное, от чего ее прет, — Политика. Она и другие толстые девочки только и делают, что протестуют и говорят о Рубенштейне и о том, как мы больше не свободная страна. А когда я ей напомнила, что она вроде религиозная, а не политическая, она ответила, что христианство — «кредо активиста». Я, пожалуй, хочу повидаться с тем, кто научил ее так говорить, и дать ему в морду. Я так ее люблю, Прекрасная Пони, после мамы она, пожалуй, второй самый важный человек в моей жизни, и я не знаю, как ей помочь, потому что из меня не то чтобы роскошная ролевая модель, правильно?

Короче, мы с Сэлли пошли в этот ужасно красивый парк в Ист-Виллидж, называется Томпкинс-сквер, а там полно Неимущих Индивидов, и они разбили лагерь, везде валяются грязные шмотки, еды нет, чистой воды нет, страшно древние компьютеры, которые загружаются через раз, но в них ни Изображений, ни каналов. Поэтому когда Сэлли ушла, я побежала домой, достала все свои старые эппэрэты и отдала людям в парке — может, так они смогут работу поискать или связаться с родными. Они радовались моему старью, и это так печально — до чего они дошли, а всего год назад некоторые работали в Кредите или инженерами. Там был один человек, довольно красивый, высокий, немецкий такой, только у него не хватало зубов. Служил в Национальной гвардии, его послали в Венесуэлу, а когда вернулся, ему не выплатили бонус. Зовут Дэвид. Он был очень милый, обнял меня и сказал, что это наше общее дело. И я подумала: я хочу, чтоб у тебя все наладилось, но дело у нас не общее. А когда я уходила, увидела старый фонтанчик в такой квадратной беседке, и по бокам слова: «Умеренность, милосердие, вера, надежда». Не знаю почему, но из-за этих слов я подумала про папу, как в детстве он этими своими толстыми пальцами заклеивал мне коленки пластырем и говорил, как детям, которые к нему на прием ходили: «Вот таперь лучше, вот таперь лучше», — и я расплакалась, как идиотка. А потом я подумала про Ленни и про слона в зоопарке, и как я поцеловала Ленни в большой нос, и какое у него было лицо. Какое у него было лицо, Пони! Не знаю насчет умеренности и веры, но вот милосердие и надежда? Это же всем нам нужно?