Итак: чукча сажает картошку. Закопает и тут же выкапывает. Ну, и съедает тут же. Закопает — тут же выкапывает — съедает. Такой вот цикл. Подходит некто (допустим, горе-шпион), спрашивает: ты чего, чукча, делаешь? А тот: сажаю картошку, тут же выкапываю и ем, однако. А почему ты, чукча (спрашивает горе-шпион), ее сразу выкапываешь и ешь? (Действительно: почему? Что сказали бы корифеи из «Что? Где? Когда?»?) А по-то-му что… ку-ша-ть о-чень хот-ца… од-на-ко, — выдает чукча из желудочно-кишечных недр своих, под завязку забитых сырым корнеплодом.
Знаю: сейчас Тома распинать будут. За вульгаризацию объяснений. Можно подумать, — скажут присяжные заседатели, — что modus vivendi этого писательского типа, по имени Жора Жирняго, продиктован исключительно необходимостью жрать, жрать и жрать. Иной пытливый читатель добавит: а вот граф Толстой (Лео), например, не мог молчать. Он просто молчать не мог: может, у него эхолалия была, может, еще что — то есть он активничал вовсе не потому, что он хотел жрать, жрать и жрать.
Аргумент неверный — о, наивные оппоненты Тома, его целомудренные, его чистые читатели, развращенные классическими мифами рус. лит-ры. Ежели б Жора «не мог молчать», он бы чего художественного на-гора, глядишь, и выдал бы, а упомянутые маловысокохудожественные (хотя и резонные) газетные инвективы ясно указуют на источник его бед: а именно — двигала дланью его хваткой ох не сильфидообразная муза, но яростные и беспощадные желудочные энзимы, клокотавшие, как на раскаленной сковороде: жрать, жрать, жрать.
— Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, — возразят присяжные заседатели, — ну можно подумать, что у человека смертного одна радость в жизни, одна ее мотивация. А властишка, к примеру? а гонорок? а например, брюлики?
Ах, любезные, — возьмет последнее слово (в предчувствии бесповоротного остракизма) Том, — да неужели вы не уясняете, что, кабы не эта пожизненная необходимость жрать, так не сидели бы мы друг у друга на голове, аки пауки в банке, с этим желудочным соком в складчину, с этой соборностью половых органов, со сложноразветвленной грибницей общих, намертво взаимнопроросших кишок и мозговых извилин! Что, ежели бы не потребность жрать, так и не было б вовсе на свете ни властишки, ни гонорка, ни брюликов, ни конституции, ни проституции, ни подневольной контрибуции, а разлетелись бы мы привольно в бездонном голубом эфире, как трепещущекрылые эльфы, — кто куда, кто куда — ну, например, сбирать золотой нектар с золотых инозвездных цветов (исключительно из эстетических соображений, заметьте).
Глава 23. Профессия: телепузик
«Тиливизол — это такой телемок, где дядя Жора Жирняго живет».
Определение телеящика, данное трехлетним жителем г. Смоквы.
«Смотреть телевизор страшнее, чем жить. Это я вам точно говорю».
И. П., обозреватель центральной смоквенской газеты.
Жора, как и его ханско-мандаринские предки, не имел никаких иллюзий насчет природы простолюдина. Однако, зачерпнув опыта новейшей истории, он начал чрезвычайно ценить одно его питательное свойство. Питательное — значит вот что: если его, простолюдина, правильно подпитывать-орошать, окучивать-унавоживать, то у этого пасленового, у ботвы, в смысле, зреют такие разлюли-наливные клубни, которыми можно бесперебойно питаться до самого гробового входа — притом так сладко, как разве что деды едали. Цитата «Ленивы и нелюбопытны» — некорректна. «Ленивы» — это в точку: раб не может быть не ленив. А «нелюбопытны» — чушь. Смотря до какого предмету?
С учетом вышесказанного, взялся Жора регулярно погружать телеса свои изобильные в лохань телеящика. И в той упомянутой чудо-лохани култыхался-бутлыхался Жора, как демон океанический Левиафан. Но то был Левиафан-зверь, затиснутый судьбой-индейкой в кубическое узилище — а потому скукоженный там до габаритов жабенка. Как следствие того (в смысле: будучи нещадно скукоженным), Жора натужно острил, всячески «интересничал» и порол чепуху ахинескую (т. е. хорошо отфильтрованную «правду-матку»).
Все эти трюки-приемчики рыночного наперсточника непременно вызывали технические и, главное, умственные помехи у телепользователей, но они не роптали, так как Жора, по крайней мере, не выдавал себя за Иисуса Христа, а в наши дни это уже ой как немало.
Был у него, правда, один невинный закидон, но массовый телезритель этого не замечал. Однако — на зоркий взгляд естественников, еще в юности утративших мечтательность в анатомических театрах, — это был, безусловно, нервный тик.
Проявлялся тик следующим образом. Деловито подплывая к экрану, Жора, вместо — ожидаемого по жанру — пускания пустопорожних пузырей («Добрый вечер, дорогие телезрители»), с ходу выдавал две стандартных фразы — только других. Циничным естественникам было отчетливо видно, что делает он это как бы не своей волей. Выглядит это так: он бы и рад помолчать, но какой-то системный error его синапсов порождает сбой в отправке нервных сигналов к лицевым мышцам, в частности, к круговой мышце рта; ротовое отверстие разверзается; находящийся на дне ротовой полости мышечный орган жевания и глотания, угнетенный своей речевой функцией, подневольно проделывает сотню суетливо-мелких движений. Это финальная фаза тика. Ее звуковым результатом и являются два тезиса.
Тезис первый:
— Писательство — это не профессия.
Тезис второй:
— Написание книг — это не работа.
С данных тезисов Жора всегда начинал свою передачу.
Дескать, я глубоко осознал имевшее место недоумство и грешки своей молодости. Осознал, искренне раскаялся — и сделал правильные оргвыводы.
Следовало понимать Жору так, что «настоящая профессия» — это именно култыхаться в телеящике, а «настоящая работа» — это создавать своему телекултыханию ореол телеподвига. (Невозмутимость — наш рулевой.) Означенные же фразы — в сугубо утилитарном отношении — следовало считать визитной карточкой Жоры (девизом / слоганом его бренда: паролем на вход в Закрома).
Телепользователи, отлично понимая (причём именно умом, большого ума не надо), чем именно вызван телемезальянс потомка ханов-мандаринов и бывшего писателя (мезальянс, который стал бы подлинной катастрофой для настоящего хана-мандарина и настоящего писателя), Жоре от души сочувствовали. Кому супчик жидковат, кому жемчуг мелковат — но не будем мелочны, «всем кушать хотца» (выражение Жоры), и жемчуг для кого-то, возможно, так же насущно важен, как супчик. Народ Жору жалел: сегодня ты, завтра я, чего там; от тюрьмы да сумы, etc.
Однако те немногие телепользователи, в чьих головах еще квартировало подобие мысли, считали так: вот-де бьется Жора, как мышь в лохани с молоком, — этакая гигантская мышь психоделических натюрмортов — бьется, колотится-колготится в борьбе за персональную продовольственную программу — и вот, глядишь, молоко взобьется до масла, и встанет Жора наконец на твердую почву и завяжет навсегда с этим вопиюще не царским делом. Но жидкость телеящика, в которой безостановочно бился-колготился Жора, увы, так и не переходила ни во что прочное, вследствие чего напрашивался неприятный вывод, что исходная жидкость являлась, видимо, не молоком.
