— Куда же меня, к дьяволу, занесло? Типичные петербургские трущобы — того гляди, вынырнет Башмачкин!
Я уже спокоен и снисходителен и только твёрдо повторяю себе: «Вот так вот! вот так! И всегда буду побеждать, совершая невозможное! Запомните это!.. запомни, главным образом, ты сам! Впрочем — это, самое главное, что есть в жизни, ты вряд ли забудешь… Хотя порой забывают и главное… Бедный Сеня! Как он расстроился, когда дядя-дипломат, обещанный давно, так и не появился… Что, в сущности, нужно моему другу? Полный алогизм. Лишь я всё пронзительно вижу, всё могу!»
Я выхожу на Невский, небрежно иду, словно Данте, побывавший в аду и не утративший лоска. Да, у покосившегося домика, куда удалилась моя красавица, изрядно пованивало… видимо, какая-то свалка, скрытая манящей полутьмой. Я усмехаюсь: и время всего лишь пол-одиннадцатого — у родителей моих даже грамма волнения нет, даже раньше обычного приду — вот парадокс! Впрочем — жизнь полна парадоксами! — слегка устало думаю я.
Круг моих знакомых в этой сфере постепенно расширялся — действительно, если захочешь, всюду можно пробиться, главное — твёрдо решать, где пробиваться! И в этом мире оказались люди, которые были недовольны, хотели что-то изменить в своей жизни или просто ни за кого не могли зацепиться — а тут я! Шансы всегда есть — не надо только мыслить логически: если всё разложить по полкам, тебе точно не останется ничего.
Выплывает какая-то весьма резкая Таня по кличке «Ротатая» — вроде бы хулиганка, из какой-то полуразрушенной квартиры на абсолютно хламной Синопской набережной — но на память от неё у меня почему-то остался подписной том Алексея Толстого, который я взял у неё почитать — а жизнь развела. Таня эта весьма легко раздевалась до пояса, позволяя терзать свою веснушчатую грудь, но и только…
Потом была большая, красивая, но слегка рыхлая Нина, с которой мы даже вместе встречали далёкий пятьдесят седьмой год — познакомились с ней на танцах в Мраморном, и как-то оба выпав из тех компаний, куда горячо стремились — выпав по причине нашей некачественности, с трудом притулились в какой-то промежуточной компании, где нас фактически не знали (знакомые знакомых) и где встретили нас довольно равнодушно. Но нам уже это было неважно: главная радость — в Новый год не на улице — и на столе салат «оливье», и всё, что положено, и мы в тепле. С каким волнением тогда относились к встрече праздников! Звонишь, звонишь, вроде всё железно, и вдруг всё шатается, расплывается: то ли действительно — родители остаются, то ли просто тебя не хотят приглашать. Господи, да кто ж ты такой, если тебя никто не хочет видеть, если ты всем только мешаешь? Более сильные тревоги, чем были тогда, трудно себе представить.
И с Ниной нас соединило именно это: зацепиться хоть где-то, может, когда нас двое, мы представляем больший интерес?!
Салат, и вино, и свечи… потом укладывание — важная проблема… а тут ещё незапланированные гости! Но явного недовольства нам никто не высказывал, квартира была большая, богатая, комнат много. Мы оказались на диване прямо перед праздничным столом. Свет погас. За очень редкими исключениями, в те годы после таких праздников спать укладывались в полной парадной одежде — самой раздеться, или даже хотя бы расстегнуть молнии на румынках считалось предосудительным. Всё приходилось делать в суровой борьбе. Если после четырёх часов изнурительной, стиснутой, с горячими шёпотами, борьбы удавалось расстегнуть молнию на ботике — это считалось колоссальным успехом. Да, меняются времена. Лицо и уши горели — главным образом, от натёртости о её праздничное толстое платье, потом вдруг в щёку вонзилась булавка, забытая рассеянной портнихой. Где-то во тьме, кажется, в этой же комнате, ныл мой приятель Игорь Наумов: «Ну Лида… Ну Ли-и-ида!» Но встали мы все бодрые и довольные — Новый год был встречен, как положено, не хуже людей. Больше о Нине не помню ничего.
Но любое рвение не остаётся бесследным — и в блужданиях моих (сколько лиц промелькнуло!) образовалась вроде бы даже любовь… имя её не назову. Я приходил к ней на Четвёртую Советскую, поднимался, звонил. Открывал всегда её отец, огромный, но какой-то горбатый, страшно растрёпанный, но явно интеллигентный. Он отрывисто указывал головой вбок, я входил в её комнату, мы молча кидались друг на друга, падали на диван, яростно, но тихо возились. Мы уже дошли почти до отчаяния: разрешалось молчаливо всё — но ничего не получалось! Разгорячённые, с натёртыми лицами, мы поднимались, разбирались с трудом с одеждой… Помню её слегка сплюснутое лицо, шершавую, горько пахнущую кожу… белые, чернеющие к корню, колючие волосы. Вслух обсуждать нашу задачу мы не решались, мы уже смирились, что так и будет.
Тем не менее, когда мы встретились летом с моим блистательным московским кузеном Игорьком и поехали с ним по Волге, по родственникам — мы уже считались безумно искушёнными молодыми людьми, прожжёнными и циничными. Думаю, что у Игорька было столько же оснований для этого, сколько и у меня. Всем девушкам, попадающим в поле нашего зрения, давались убийственные характеристики. В гостинице в городе Горьком нам даже позвонили по телефону «номерные девушки», но не пришли — услышав, видимо, наши голоса.
Потом была деревня Берёзовка, родина наших родителей — тёмные душные улицы, слепящий свет мотоциклов, тьма, полная волнений. У нас сразу же образовались «поклонницы», как мы снисходительно называли их. У Игорька — огромная женщина средних лет, к сожалению, на деревянной ноге — стук её по сухой земле слышался издалека. С присущим нам блеском мы называли её «Деревянная гостья». У меня была очень маленькая, беленькая, в огромном пиджаке. Помню жару, тесноту клуба и огромное скрипучее яблоко, которое она мне протягивает, достав из кармана…
Потом мы внезапно и коварно (как считалось, к безутешному горю наших поклонниц!) исчезли из Берёзовки и переметнулись в Черемшаны — волжский санаторий, где наша тётка была главным врачом. Тут уж мы совсем почувствовали себя наследными принцами. К тому же тут началась (видимо, приуроченная к нашему приезду) санаторная Олимпиада — и так как, в основном, в санатории жили люди болезненные и пожилые — мы блистательно заняли все первые места. Это ещё больше возвысило нас. Правда, один пьяный пригрозил нас побить, и мы стали вести в основном тайную жизнь, жизнь Батмэна и Грейсона, знаменитых героев из комикса, полу-людей — полу-летучих мышей. Всё новые сюжеты нашего фантастического существования приходили нам в голову — мы обессиленно валились от хохота в душных, запутанных черемшанских кустах.
Потом Игорёк снисходительно сказал, что нам всё же следует взять несколько наложниц (в то лето мы перешли в десятый класс!). Наложницы, естественно, тут же нашлись: слишком высокое иерархическое положение мы занимали, чтобы с этим могли возникнуть проблемы!
Возникла слегка веснушчатая, слегка подсушенная невысокая женщина средних лет — кстати, из Ленинграда — можно было пообщаться и интеллектуально! Сидели на колкой высушенной траве на холме над танцплощадкой… Потом неутомимый Игорёк обнаружил уединённый таинственный домик, видимо, для тайных посещений высоких гостей. Но разве могли здесь быть гости более высокие, чем мы? Мы немедленно забрались в этот домик через окно, внесли туда наших наложниц. Да, там было именно то, что мы и предполагали: правительственно-провинциальная роскошь, скрываемая от народа… бархатная бордовая скатерть с кистями, прижатая желтоватым графином, угрожающе нависающая над диваном тяжёлая копия Шишкина, кресла и диваны в роскошных, из суровой материи чехлах. Мы разошлись по комнатам, моя знакомая быстро зашептала, и все проблемы оказались дутыми: всё, к чему я стремился так долго, получилось сразу и хорошо — я оказался там, куда я так безуспешно ранее рвался… Да, это действительно ни с чем не сравнимо, это действительно — самое упоительное, для чего стоит жить!
