— Нет, — говорит серьезно. — Снять с него тяжкую ношу.
Она берет бесформенную, перебинтованную руку сына и прикладывает к своей щеке.
Алиса
В столовой виллы своих родителей Алиса Ромбойтс демонстрирует открытое неповиновение отцу, Гектору. Она кладет чемоданчик с самыми дорогими ее сердцу вещами на столик красного дерева, чтобы в последний момент добавить туда еще что-то. Вряд ли дело дойдет до рукоприкладства, это не принято в доме Ромбойтсов, но, увидав, как багровеет от гнева лицо отца, она несколько теряется.
Они уже все обсудили втроем, причем обе стороны орали друг на друга, не стесняясь в выражениях, а Гектор даже пригрозил дочери, что если она сейчас выйдет за дверь, то никогда не сможет вернуться.
— Я прекрасно понимаю твое желание поддержать этих людей, — говорит Гедвига Ромбойтс. — В тебе всегда было что-то от Флоренс Найтингейл.
— Скорее от патера Дамиана[85], — ввернул Гектор. — Там тоже все больше нарывы да прыщи.
— Но зачем тебе переезжать в этот рассадник инфекции, убей не понимаю.
— У них даже ванной комнаты нету.
— Гектор, дело ведь не в этом.
— И за что мне такое наказание?
— Алиса, — говорит мать, — пойди к себе в комнату, поставь чемодан в шкаф, спускайся вниз, повяжи фартук, поможешь мне гладить, и давай больше не будем об этом говорить.
— Должен же кто-то ухаживать за Альмой.
— Конечно, но почему ты?
— Потому что больше никто этого не делает.
— Сознайся: ты мечтаешь позаботиться об этом дефективном.
— И о нем тоже. — Алиса с интересом глядит на отца, от которого унаследовала решительный подбородок и глубоко посаженные глаза.
— Наконец-то тебе представился случай, — говорит он. — Юлия исчезла, и место возле Гога Полло освободилось. Да ты просто ревнуешь сестру, непременно хочешь яйца ей прищемить!
— Гектор, следи за своим языком!
Мигом вообразив себе Юлию, у которой из трусиков торчит круглая штука, не присущая женщинам, Алиса хохочет.
— Смейся-смейся, комедиантка, — взрывается Гектор Ромбойтс. — За что мне такое наказание? — спрашивает он, обращаясь к обеим женщинам, к деревне, к звездному небу. — Как прикажешь мне смотреть в глаза моим клиентам? Обе мои дочери помогают распространению легочной чумы! Нам тоже нарисуют свастику на фасаде, я уверен. Или подкинут адскую машину.
Подумай, что ты делаешь, Алиса. Как ты можешь бросить нас одних, когда Юлия смылась с этим паршивцем Рене, и три дня от нее ни слуху ни духу. Если б это от меня зависело, я давно заявил бы в полицию.
— Она еще и матери наврала! Я ее спросила, куда она собралась, а она сказала: «Так, прогуляться». В то время, как я слышала, а ты знаешь, какой у меня тонкий слух, слышала в трубке, черт побери, шум мотора почтового парохода из Оостенде, засранка чертова!
— Мама, следи за своим языком.
— Тебе и это смешно.
— Комедиантка, — устало завершил беседу Гектор Ромбойтс.
Альма вспоминает
Снег валит крупными хлопьями. Горы кажутся сложенными из белого шершавого камня, рассеченного черными, извилистыми, словно вены, расселинами; укрытые снегом длинноиглые сосны. В долине намело сугробы метра в два высотой. Следы моментально заносит. Не хочется покидать лазарет. Но какой-то мужчина в длинной шинели с меховым воротником и темных очках, оберегающих глаза от слепящей белизны, идет по снегу. Таким Альма увидела его впервые, очень прямого, с винтовкой за плечами. Он пересекает лощину и исчезает, ей кажется, он слетел вниз, в ущелье, раскинув руки, словно солдат-парашютист без парашюта.
(Это было в среду, потому что темный, кислый немецкий хлеб раздавали не вечером, а днем. Пекарня работала вполсилы. Альма стояла в очереди, кто-то протянул ей краюху хлеба, и она мигом схватила ее, пока не заметила Schwester[86]более высокого ранга.)
В суете беспорядочно кружащихся хлопьев, пытаясь найти точку, с которой начинается метель, она видит силуэт, вокруг которого завихряется снег. На нем шлем парашютиста. Винтовку — американскую, скорее всего, добытую в бою, он несет в левой руке, прижимая локтем. Он движется к ущелью, иногда поворачиваясь боком к ветру, чтобы легче было идти, и исчезает за скалой.
(Это было за четырнадцать дней до того, как пришли американцы, приказов никто не отдавал, большая часть офицеров разбежалась.)
В тот же день она сталкивается с ним, когда, в развевающейся шинели, он врывается в операционную. Она помогает ему раздеться, на бровях и ресницах у него тает снег, а глаза, оказывается, синие с золотистыми крапинками. Он — опытный, бесцеремонный, раздражительный. Schwestern к нему так и липнут. Он удаляет селезенку и осколок, застрявший в ноге солдата.
Потом, расслышав акцент и поняв, что она не немка, вдруг орет, как мальчишка:
— Так вот зачем я приперся в такую даль, чтоб встретить соотечественницу! Давно ты тут?
— Неделю, — отвечает она робко. Он хорош собой и смугл, как чемпион по скалолазанию из фильма Луиса Тренкера. У него крупные, загорелые рабочие руки. Он выше нее на голову.
— Увидимся, — говорит он, вытирая руки полотенцем, которое держит Хелена, Hauptschwester[87]. Альме хочется, чтобы он вытер руки о ее волосы.
— Пока идет снег, американских самолетов нам не видать, трусы поганые. Удет[88]бы ни секунды не колебался, наоборот, ему нравилась такая погода.
— Удет?
— Ты не знаешь, кто…
— Нет.
— Пойди в столовую. Там лежат журналы «Der Adler»[89], его фото в каждом номере.
Он считает меня дурой, деревенской гусыней.
— Откуда ты? — Она задает вопрос слишком тихо, слишком застенчиво, и он не отвечает.
Она помогает ему снять халат, заляпанный оранжевым и красным, это целая церемония, она перекидывает халат через руку, словно облачение священника. Он уходит в лазарет. Его немедленно облепляет снег. Над полем висит неподвижный, тяжелый воздух. Запах фабрик и печей.
