Книга Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

«Да и не целка ж она, в конце концов, в семнадцать лет-то, — думал он в тот день, как затеял вылазку. — Пьет как лошадь сколько уже, не могла целяк оставить, точно не могла, потеряла давно уж, там же, в Мамонтовке, с ребятней местной, пьет с которой, как и мать ее Люська пила — кто налил, тот и забрался на нее. И в тюрьме, видать, по такой же схеме, в колонии той строгой…»

А Милочке страшно было на совсем короткий промежуток только, когда она поняла, там же, на фотовыставке, что дядя Шура теперь сам влюбился в нее по-настоящему, как в женщину влюбился, и как настоящую женщину хочет ее любить. За этим к ней и приедет. Но страх этот прошел быстро, к концу закрытия, когда все прощались со всеми, а когда прощались с Максом, то и с девкой его — тоже, а не с ней, Милочкой, и целовали на прощание их обоих, его и девку, а она тогда уже совсем на Максе повисла, как на собственном предмете. А ее, Милочки, как будто и не было вовсе, разве что козел какой-то подвалил лет под шестьдесят, сказал, художник-график, и позвал куда-то типа мастерской на Солянке, где интересный народ будет. Какой народ еще, подумала, такой, как ты, наверное, от которого перегаром воняет, давним еще, и потом разит, как от козла натурального. Козел — он козел и есть. Тогда-то и перестало быть страшно.

Одним словом, к приезду дяди Шуры она не передумала, а, наоборот, укрепилась в принятом решении. О Нинке подумала в последний момент и искренне удивилась себе самой, что совершенно упустила это обстоятельство из виду и не подумала о сестре раньше. О том, как же быть с намеченным планом перехода в полную женскую самостоятельность без учета Нининого к этому отношения. Но потом она еще немного подумала и решила, что страшного ничего не будет. Нинка в последнее время странная какая-то ходит: то приедет, задумчивая вся из себя, посидит, чаю попросит и, не дождавшись чаю этого, вскочит вдруг внезапно и, как полоумная, домой засобирается, в город. Надо мне, говорит, забыла, что надо… И все одна больше постоянно, и не смеется совсем, как раньше, и про Максовы успехи фотографические не хвастается, как будто само собой, что он такой способный к этому делу получился, и на выставку не пришла: ни к открытию, ни к закрытию тоже.

Доллары подаренные Милочка обменяла на рубли и отложила. А на специально выделенную часть купила трусики, малюсенькие такие, почти из веревочек одних, а сзади, вообще, в попку все укладывается, так что ягодицы, как в глянцевом журнале получаются, шариками, как две капли воды одинаковые, но разделенные сексуальной перемычкой. Подумала, когда купила и тайком от мамы Поли примерила, что, если б не девка та, попросила бы Макса снять ягодичные шарики на цветную покрупнее, тоже тайно. Тогда б он мог сравнить с девкиной попой и посмотреть, у кого шарики красивее. Но только, чтобы ноги тоже на фотографию попали, по всей длине причем, тогда ясно станет, кто чего стоит на самом деле…

Все прошло не так, как планировали они оба. С самого утра, еще находясь в постели, Милочка ощутила не то чтобы особое волнение, но очень знакомое жжение и истому, идущие изнутри, из знакомой точки напротив фасадной ложбинки. Бутылка с портвейном была спрятана в сарае, в тайном от матери уголке, в сенном закутке под куриным насестом. Она выпила один стакан, и это было несколько больше привычной дозы. Но зато ровно настолько же ей удалось перекрыть волнение от предстоящей встречи с дядей Шурой и привести себя в состояние легкого и неуправляемого плота, выбравшегося из быстрины и продолжающего плыть по инерции, уже неторопливо, в безопасном, но не в вполне понятном направлении.

Александр Егорович приехал посуху, на «Мерседесе-600», когда плот, теряя инерцию, начал зависать, добравшись до середины бухты, но до берега было все равно далеко, и потому шансов быть снова унесенным оставалось еще немало. Он отпустил охрану, поднялся по ступенькам на крыльцо, оглянулся и открыл дверь в дом. Милочка стояла босиком, неподвижно, в веревочных трусиках и накинутой на голое тело рубашке и смотрела на родственника, слегка покачиваясь. Тогда он, не говоря ни слова, подошел к девушке, взял на руки и отнес в комнату, бывшую бабкину, потом — его самого, затем Нинину, а уж после нее — Милочкину.

«Надо же, — подумал он, стаскивая с племянницы невесомые трусики и попутно снимая с себя одежду, — кровать-то все та же, бабы-Верина».

Милочка закрыла глаза и не произнесла ни слова, пока Александр Егорович крутил так и сяк ее худенькое тело; хотя нет, теперь уже не было оно худеньким, оно могло вполне считаться стройным и модельным, каким не могло считаться Нинкино тело шестнадцать лет назад, конечно же, нет. Оно тоже было тогда юным, и тоже худым, и тоже нетронутым, но и только, не больше. И это вспомнилось в самый сладкий миг, когда двигатель его «шестисотого» достиг наивысшей точки скорости, а за рулем был он сам, и никого рядом, ни охранников, ни бывших наставников, ни других прихлебателей — они же пожиратели его жизни, которую он сколотил сам, своими руками, своей хитроумной головой, своим звериным чутьем, своей рисковой и умной отвагой и удачей своей, наконец, в смысле, фартом. И тогда он утопил педаль до отказа — он, Ванюха, мамонтовский пацан, и вознесся над дорогой и полетел над ней то ли коршуном, то ли райской птицей — ему было все равно, потому что он снова сумел взлететь, как всегда умел, и полет этот длился необычно долго, и он не хотел разбираться — почему, он просто парил над землей, судорожными толчками выбрасывая наружу остатки сил: ить, ни, сан… сить, хать… кю… дзю-ю-ю-ю!!! И, лишившись их окончательно вместе с завершающим толчком, вернулся наконец обратно, к земле, опустошенный и счастливый.

А когда он только набирал скорость, еще не разогнавшись до высшей точки, в тот самый момент Милочка почувствовала, как плотик ее сдвинулся с места, и постепенно, но неуклонно река начала забирать его своей тягой, вкручивать обратно в течение, в самый край поначалу, размытый, между берегом и главной силой воды, той, что в самой серединной точке водной стихии, а затем — ближе к ней и еще ближе, и еще через мгновение плот ее стал совсем непредсказуем и потерял всякие уже ориентиры между берегом и водой и закрутился волчком в поисках спасительной суши, но суши рядом не было, как не было и самого спасенья. Тогда она открыла глаза и посмотрела вверх, в небо, ища укрытия там, но оттуда на лоб ей капнула влага, и она была соленой, как морская вода, а не обычная речная, и она догадалась, что это океаническая капля из того соленого океана, Индийского или другого, о котором она мечтала, чтобы плавать там, плавать бесконечно и крутиться волчком вместе с теплым течением, на плоту или без плота, сама по себе, и приплывать, когда вздумается, к любому его берегу, которых у него бессчетно…

И она захотела приплыть сейчас же и снова закрыла глаза, и плотно сомкнула губы, и поплыла вместе с плотом в центр пучины, помогая себе руками и ногами, чтобы пересечь ее и выплыть с другой стороны. И тогда ее подбросило над водой, над самым центром водяного вихря, оторвало от плота, она судорожно дернулась несколько раз, но уже найдя спасительный путь к берегу, не по воде — по воздуху, ласковому и теплому, как давно перешедшая к ней от сестры ангорская кофта, — и плавно приземлилась в сухое тепло бабы-Вериной перины, с которой в первое свое путешествие и отправилась…