– Так почему же ты мне не позвонила?
– Она не хотела, чтобы тебе сообщали! И вообще не могла говорить.
– Тогда как же она дала тебе понять, чтобы ты меня не вызывала?
– Слушай, хватит, очень тебя прошу! Твоя мама говорила, но очень плохо. Знаешь, она…
Казалось, она вот-вот взорвется от злости. Закатив глаза к потолку, тяжело дыша, она яростно кривила тонкие увядшие губы.
– Не надо, не рассказывай.
– Она как будто хотела крикнуть, выкрикнуть какое-то имя, но у нее не получалось…
– Не надо, Вери, не говори. И спасибо, спасибо тебе за все.
Она долго молчала.
Потом сжала руки Вери. И сказала ей, почти неслышно:
– В общем-то, я поступаю совсем как Лео в случае с Леной. Ничего не хочу знать.
* * *
Она сходила в дом престарелых, чтобы поблагодарить двух медсестер, которые ухаживали за матерью в последние дни ее жизни.
Дневная сестра сказала ей то же, что и ее подруга-аптекарша:
– Для нее так лучше. Ваша мать хотела умереть. Она лежала, запрокинув голову, с глазами, полными ужаса.
Она зашла к ночной сестре, которая, слава богу, просто обняла ее и ничего не сказала.
Проходя мимо портовой гостиницы, она наткнулась на растерянного Жоржа: он все-таки преодолел свои страхи. И, набравшись мужества, приехал в Бретань на похороны.
Жорж превратился в скелет. Он был одет в черный, приличествующий случаю костюм, на голове – черная кожаная шляпа.
– Ну-ка, иди забирай отсюда свои вещи, – скомандовала она.
– Нет.
– Будешь ночевать у меня дома, – сказала она ему.
– Нет. Ты даже представить себе не можешь. Я и без того в полном расстройстве… снова оказаться здесь, в нашей деревне…
– Жорж, перебирайся ко мне.
Но он упрямо мотал головой, тихо плача.
Анна Хидден подошла ближе. Взяла его за руку и прошептала:
– Друг мой, вот сейчас ты мне очень нужен.
И он пошел в отель за своим чемоданом.
* * *
– Томас был на похоронах.
– Кто же это ему сообщил?
– Я, – сказала Вери. – Он спал со мной. Когда ты исчезла, он много раз сюда приезжал. Ты не думай, между нами ничего серьезного не было…
– А несерьезного?
– Он приезжал сюда плакать.
– Так я и думала.
– Ты на меня сердишься?
– Мне тебя жалко.
– Честно говоря, мне самой себя жалко.
* * *
Камешки в море – темно-серого цвета. Вода, которая вымывает их из песка и разметывает в разные стороны, – желтого. Близится ночь. А море по-прежнему волнуется и неумолчно ревет. Морской ветер захлопывает ставни окон, выходящих на пляж.
Она спускается. Хочет поздороваться с Жоржем. Он расположился внизу, в гостиной, на кровати ее матери. Смотрит телевизор.
– Все в порядке?
– Просто идеально!
В руке у него стакан виски. Он лежит в пижаме, под одеялами, ему тепло.
Он блаженно улыбается.
– Ну, держись там, – говорит он ей.
* * *
Уже совсем стемнело.
Она выходит из дому, надев резиновые сапоги, просторный желтый дождевик и широкий мохеровый шарф, некогда связанный Мартой Хидельштейн.
Идет к порту по кромке пляжа.
Направляется к ресторану.
Юркий злой ветер со свистом шныряет у ее ног.
Она еще издали видит его на пристани. Он уже тут – ходит взад-вперед в темноте.
Черные неосвещенные лодки сталкиваются в воде.
Они не обнимаются. Она идет впереди. И думает, шагая впереди него: «Вот он, этот человек, который внезапно умер для меня однажды, январским вечером, в Шуази-ле-Руа». Но вслух она говорит:
– Очень холодно. Тебе следовало зайти в ресторан.
– Я же не знал, чего ты хочешь…
– Ну, тебе ведь тоже не возбраняется хотеть.
Они садятся за столик у окна. Он не спрашивает, что она будет заказывать.
Берет себе мидии и морской язык. Просит принести сидр.
Она выбирает крабов. И хочет выпить белого вина.
Он сказал, что ему необходимо поговорить с ней.
И заговорил.
Его речь вылилась в нескончаемо долгую жалобу, которую она пропускала мимо ушей, как невнятное журчание.
И ни единым словом не возразила на это журчание.
Она думала: «Да и нужно ли ему, чтобы я отвечала? Чтобы я вникала в его речь? Чтобы я жила на свете? Чтобы я хоть что-то объяснила?»
А Томас все говорил и говорил:
– Ни одного сообщения на мой мобильник. Твой был вообще недоступен.
Одна только посылка у меня в офисе, вот и все! Даже моя кожаная куртка, даже мое пальто, и костюмы, и рубашки – все куда-то сгинуло. Я и представить себе не мог, что ты способна на такое. Все, что мы пережили вместе, для тебя ничего не значило. Ровно ничего! Растаяло быстрей, чем дым в небе. Не могу выразить, как это было оскорбительно… Я вскрыл посылку, а там даже записки от тебя нет. Вот это меня совсем доконало. Я пытался работать, но у меня все валилось из рук. Помчался в твое издательство. Когда Ролан объявил мне, что ты у него не работаешь с начала января, я сразу понял, что все кончено. Пошел и напился. Ты только пойми состояние человека, который больше ничего не значит. Никогда ничего не значил. Просто не существовал. В такой ситуации чувствуешь себя как рыба, выброшенная на берег. Начинаешь задыхаться, не понимая, что происходит. Умираешь медленной мучительной смертью, потому что не хватает воздуха. Каждый день я околевал в этом вакууме, лишаясь последних сил. Каждый час отнимал у меня еще один глоток воздуха. Каждая ночь насылала все более сильную тоску. Всё – дом, женщина, которую я любил больше шестнадцати лет, будущее, на которое я так доверчиво уповал, сложившиеся привычки, вечера с тобой – исчезло, как и не существовало… Исчезло бесследно, не оставив ни одного свидетельства, что все это когда-то было… Я, конечно, не мог подать официальную жалобу. А ведь я оплачивал домработницу, оплачивал покупки, поставки на дом, наши путешествия. Но когда я появился в твоей жизни, дом уже принадлежал тебе.
Томас с удовольствием слушал собственную обвинительную речь.
Анна обсасывала крабовые клешни.
И думала: «Он наверняка обращался к психоаналитику, если так наслаждается этими воспоминаниями».
Казалось, переживая вновь свою прошлую жизнь, он оживает сам.
Теперь он рассказывал в лицах:
