Один из них заинтересовал Бабуша. Во-первых, он носил знакомую фамилию Козинцев, к тому же был уроженцем Усть-Ницы. Небольшая и быстрая проверка показала, что Бабуш не ошибся — Козинцев из мастерской оказался племянником его знакомого из Усть-Ницы. Бабуш доложил об этом Короткову. Старый чекист заинтересовался — появлялся любопытный оперативный подход к мастерской.
В конце недели наружка засекла появившегося в мастерской Васену, человека богатырского телосложения лет тридцати пяти. Правой ноги у него до колена не было. Связник Волоса ходил на костылях, одет он был в потрепанное армейское обмундирование без погон и со следами наград на груди. Маскировка была удобной, милиция у таких документы обычно не проверяла, опасаясь нарваться на нарекания сердобольного окружения и возгласы: «Человек кровь проливал, пока вы по тылам отсиживались!», хотя форменная одежда еще ни о чем не говорила — мало ли где люди руки и ноги теряют, а форму каждый может надеть, на барахолках ее еще запросто купить можно было. Лицо у Васены было изможденным и болезненным. По просьбе Бабуша милиция все-таки проверила у инвалида документы на железнодорожном вокзале. Документы оказались в порядке. Самошкин Василий Степанович, житель города Верхний Тагил, ранение тоже оказалось боевым — сержант Самошкин потерял ногу в сорок четвертом году в боях за Западную Украину. Обращало внимание, что в Верхнем Тагиле Самошкин жил около четырех лет, а прибыл из украинского города Сумы.
Работавшие с немецкими архивами сотрудники центрального аппарата МГБ тоже не теряли времени зря. Кличка «Васена» оказалась известной. Бывший старшина Красной Армии Сапогов Василий Алексеевич, попавший в плен во время боев под Харьковом, оставил недобрый след на украинской земле. Присвоение звания ефрейтора германской армии и награждение его немецкой бронзовой медалью «За храбрость» говорило о многом.
Сохранилась и подписка Сапогова о сотрудничестве с немецкими оккупационными властями и его характеристика, послужившая основанием к награждению. Бабуш прочитал ее и хмыкнул — характеристика эта была готовым обвинительным заключением. Фоглер был прав: на пощаду Василию Сапогову и снисхождение суда рассчитывать не приходилось.
Из Верхнего Тагила капитан Сахно сообщал, что бегуны активизировали свою деятельность. Похоже, штурмбаннфюрер Фоглер заслуживал поощрения — его появление и установление контактов с Волосом послужило тому, что связи бегунов-странников, их численность и явки сейчас раскрывались как никогда.
Коротков, читая подготовленную Бабушем по итогам недели справку по оперативному делу, одобрительно качал головой.
— Суетятся, как тараканы, — сказал он. — Разворошил ты, Александр Николаевич, гнездо! Теперь бы нам не лопухнуться! Знаешь, примета такая есть — если в начале все идет хорошо, в конце обязательно какая-нибудь хреновина приключится. А пока везуха поперла, Александр Николаевич. Вот он, счастливый случай!
Мечтательно жмурясь, поделился:
— У меня в сорок шестом в Одессе такое было. Милиция одного мужика за кражу со стройки задержала. Ну, обыск, то, се — нашли у него в доме мешочек с драгоценностями и золотишком. Задержанный кричит, что он не при делах, не его эти цацочки, спрашивайте у тестя. Взялись за тестя, а тот возьми, да и расколись в милиции, откуда у него это добро. Крепко, видать, его там попугали. Оказалось, что эта гнида делала? В сорок втором из Слободского гетто на этап выгоняли толпы евреев. Сам понимаешь, люди уже догадывались, что они не жильцы, ну и пытались спасти хотя бы детей. Выталкивали из колонн, которыми их гнали, а в руки детям давали мешочки с ценностями. Богатства всей жизни, значит. Было, что люди детей прятали, спасали, но были и вот такие пидоры, которые специально выходили к дороге, отбирали у детей ценности, а их обратно в еврейский строй зашвыривали. Вот так. Милиция ему морду набила и к нам его. Сидит он у меня в кабинете, кровавые сопли по морде размазывает и стонет: «Да я разве кого убивал? Да и шо я у там взял? Несколько мешочков? .А вот другие брали так брали!» Я прикинулся, что ему сочувствую, поддакиваю, говорю: «Дорогой Николай Кириллович, я вас понимаю. А куда было деться? Время было такое. Не вы, так другой. Но вы-то их, которые „брали так брали“, вы-то их, конечно, знаете?» Тот расчувствовался, говорит: «Конечно, знаю». А я ему тогда: «Давайте мы их всех поименно вспомним. Покажем, что никто у нас не забыт и ничто, как говорится, забыто не будет». И что ты думаешь, Александр Николаевич? Три десятка он мне этих гадов сдал! На обыски потом замучались ездить. Моя воля, я бы таких даже и не судил. Собрал бы тех евреев, что по случаю живыми остались, отдал бы этих падл им и сказал: «Вот они ваших детей грабили и обратно в толпу на смерть кидали. Делайте с ними что хотите, по высшей справедливости…»
— И чего с ними потом? — спросил Бабуш.
— Судили, конечно. — Коротков достал из кармана портсигар, папиросу, размял ее и принялся обстукивать о портсигар длинный мундштук. Закуривание превращалось у него в целый ритуал. Выпустив клуб дыма, Коротков сказал: — Не знаю уж, чего им дали, только, сколько бы этим тварям ни дали, все будет мало…Это он говорил, что не убивал. Пособничал, сволочь, в убийствах.
— А может, мы напрасно затеялись? — спросил Бабуш. — Взяли бы всех, кто нам известен, тут бы мы из них и выкачали все, что они знают. Рассказали бы, как миленькие рассказали. Дело такое, жить захотели бы.
— Ты, Александр, еще не оперативник и даже не полоперативника, — назидательно покачал папиросой Коротков. — Так, начинающий. Тебе еще усвоить надо, что поспешать следует очень медленно. Это как на охоте: собрался поймать в силки зайца, обязательно посмотри по сторонам, не охотится ли на тебя самого кто-нибудь из лесных жителей. Настоящий оперативник должен быть улыбчивым, благожелательным, а главное — терпеливым. Помню, в тридцать восьмом в Москве один наш сотрудник два дня в тайнике в туалете на Горького просидел, там немецкий атташе с одним типом встретиться должен был. Вот уж у кого терпение было! И ведь дождался, с поличным мы немцав зяли. Правда, с немцами тогда заигрывали, так что шума особого поднимать не стали — ноту в зубы и в двадцатьчетыре часа из страны.
Резким тычком он затушил папиросу и встал.
— Терпеть не могу без дела сидеть, — сказал он. — Это сейчас топтунов да разных техников развелось, раньше все приходилось самому делать. Даже приговоры в исполнение приводить. Знаешь, как Дзержинский поставил? Ведешь дело человека? Так веди его до самого конца. Так что если ты требуешь для человека «вышака» и этот «вышак» ему обламывается, то ты сам должен будешь решать — где и когда будешь осужденного кончать, каким способом, а главное — тебе же приговор и в исполнение приводить. Тогда ты будешь вдумываться в вину человека, будешь решать —требовать ли смертной казни, или человека можно сроком каким исправить. А сейчас все требуют, чтобы ты думал. А выполнять, а главное, решать, что делать, за тебя будут другие. Обезличка сплошная, а начальство — оно, как всегда, на белом коне и в белых одеждах.
Дверь приоткрылась, и в нее заглянул дежурный по управлению капитан Захарьин. Вот уж кто жизнью доволен был: сутки отдежуришь, трое — дома, и голова не болит.
