И тут вдали тихо и глухо, точно во сне или в мечтах, пропел охотничий рог.
— Что это? — В голосе графа Карлштайна явственно слышалось сильное волнение.
И вновь зазвучал рог, но отнюдь не так весело и радостно, как звучит охотничий рог во время осенней охоты в лесу, полном солнца, свежего ветра и запаха опавшей листвы. Нет, в звуках этого рога отчетливо слышалась дикая, неземная, леденящая душу мелодия. Ибо то пел рог Замиэля!
Я услышала шорох. Это Снивельвурст подполз на четвереньках к окну и опасливо приподнял занавеску.
— Не тронь, болван! — рявкнул граф Карлштайн.
— Но я слышал…
— Тише! — прошипел граф.
Теперь рог звучал гораздо ближе, не более чем в одной-двух лигах[9]от замка, и мне казалось, что эти звуки льются откуда-то с высоты, прямо с пустынных небес, раскинувшихся над ледяными горными вершинами…
Снова пропел рог, и что-то загрохотало, точно первые грозовые раскаты. Что это? Топот копыт?
— Это Замиэль, — сказал граф, и в голосе его я отчетливо почувствовала ужас. — Да нет, не может быть… Просто сердце у меня бьется чересчур громко, так и несется вскачь!.. Поди-ка сюда, Снивельвурст, положи руку мне на грудь, послушай… Слышишь, как бешено бьется мое сердце?
— Ой, и правда, стучит, как барабан, ваша милость. Вот потому вам и показалось… Да, точно! И сомнений быть не может! Вам, пожалуй, лучше прилечь, ваша милость… А я вам еще стаканчик бренди налью…
— Да что со мной такое? — вскричал граф с каким-то сердитым удивлением. — Надо успокоиться! Взять себя в руки… Чего тут волноваться? Ведь все идет по плану, я все сделал правильно…
Я вся извернулась, но все же сумела чуточку приподнять свисавший со шкафа плащ и увидеть, что происходит в комнате. Снивельвурст, бледный как мел, усаживал графа в кресло, да и сам граф выглядел не лучше своего секретаря: лицо потемнело, глаза расширены и дико сверкают, руки так и вцепились в подлокотники… И могу поклясться: волосы у него на макушке так и шевелились от страха! Такого я еще никогда в жизни не видела! Мурашки так и побежали у меня по спине.
А снаружи…
Граф оттолкнул Снивельвурста, и тот, став еще больше похожим на жалкую крысу, отбежал на четвереньках в угол. А граф Карлштайн вскочил, бросился к окну и прикрыл глаза рукой. Потом, резко отпрыгнув от окна, он прижался спиной к стене и пробормотал:
— В конце концов, он ведь, наверное, и должен производить довольно много шума… — Казалось, граф разговаривает с самим собой, пытаясь как-то себя успокоить. — Не может же он охотиться совершенно беззвучно, правда?.. Но почему он направляется сюда? По-моему, он должен был после охоты вернуться в Броккен… Теперь-то он наверняка уже должен был настигнуть свою добычу — ведь за полночь перевалило…
Пронзительный дикий вой, на какой, по-моему, способно лишь существо невероятно жестокое и кровожадное, будто ножом вспорол царившую в комнате напряженную тишину. Гончие псы Замиэля! Граф, услышав их, как-то сразу обмяк, словно чья-то невидимая рука сдавила ему сердце, не давая дышать. Он еще сильнее вжался спиной в висевший на стене гобелен и поднес руку к губам. Лицо его совсем потемнело, став похожим на грозовую тучу или, точнее, на огромный синяк, отливающий черным. «Неужели его сейчас удар хватит?» — подумала я и, содрогаясь от ужаса и отвращения, заметила, что один глаз у него так налит кровью, что, казалось, она вот-вот брызнет оттуда, точно фонтан алых слез.
— Нет, нет… мне это просто кажется! Это не Замиэль… ведь полночь уже миновала… Да и приходил он не за мной… НЕ ЗА МНОЙ! Я ведь отдал ему требуемую добычу, верно? Нет, нет, это не он!
Из-под стола до меня доносилось какое-то невнятное бормотание, жалобное повизгивание, и я, с трудом оторвав глаза от страшного лица графа Карлштайна, увидела, что Снивельвурст, поджав к подбородку трясущиеся от страха коленки, пытается натянуть на себя край скатерти.
И снова послышался вой гончих, но уже гораздо, гораздо ближе! А еще стали слышны вопли, каких не способна издать человеческая глотка, и страшный свист хлыста, звучавший так протяжно и зловеще, что напоминал громы и молнии небесные. Жуткие звуки слышались теперь повсюду вокруг башни, и было ясно: это приближается сама Дикая Охота. Дико рычали и выли гончие псы, им вторило эхо в скалах, дрожавших от топота адских коней. Я принялась молиться, а граф все прижимался к гобелену и кричал:
— Нет, нет! Не меня! Я хороший! Я же решил стать добрым! Я раскаялся!
И тут послышался голос, глубокий, как недра гор, и величественный, как сами горы:
— СЛИШКОМ ПОЗДНО!
Оконное стекло разлетелось вдребезги, заметалось пламя свечи, гобелены, как живые, зашевелились на стенах, надулись пузырями, словно мощный порыв ветра проник прямо сквозь каменные стены. И граф Карлштайн, шатаясь, вскричал:
— Нет, нет!.. Никогда не бывает слишком поздно!
— СЛИШКОМ ПОЗДНО! ПОЛНОЧЬ НАСТУПИЛА И МИНОВАЛА. ГДЕ МОЯ ДОБЫЧА?
— В охотничьем домике. Я оставил их там и запер… Клянусь, я запер их там!
И снова прогрохотал тот голос:
— СЛИШКОМ ПОЗДНО! СЛИШКОМ ПОЗДНО!
— Нет… Не надо!
— ДЕСЯТЬ ЛЕТ Я ЖДАЛ ЭТОЙ НОЧИ. ГДЕ МОЯ ДОБЫЧА?
— Но я сам отвез их туда! И крепко запер дверь!
— ОХОТНИЧИЙ ДОМИК БЫЛ ПУСТ, ГЕНРИХ КАРЛШТАЙН.
— Неправда! Я не верю тебе! Это невозможно!
Порыв ветра, куда более сильный, чем все ветра, что когда-либо хлестали стены старого замка, сотряс башню до основания. Так порой способна тряхнуть молодое деревце сильная мужская рука. Граф Карлштайн упал на колени, безумно вращая глазами в поисках спасения. Один его глаз был налит кровью, а второй так расширен, что казалось, вот-вот выскочит из глазницы.
Но спасения не было. И снова могучий глас Дикого Охотника — звучный, как самый мощный орган, и полный какой-то пьянящей жестокости и насмешки — затопил казавшийся теперь маленьким кабинет графа, подобно тому как волна в штормящем море способна затопить потерявшее управление судно.
— ПОЛНОЧЬ УЖЕ МИНОВАЛА, ГРАФ КАРЛШТАЙН.
— Нет, нет! Умоляю тебя!
— ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД МЫ ЗАКЛЮЧИЛИ СДЕЛКУ, И ТЕПЕРЬ Я ПРИШЕЛ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ ТО, ЧТО МНЕ ПРИЧИТАЕТСЯ…
— Нет… нет!
Снова зазвенело разбитое окно, поднялись и сомкнулись, точно две гигантские руки, тяжелые шторы, и я увидела, что это вовсе не шторы и не руки, а развевающийся плащ, застегнутый у горла сверкающей огнем застежкой. Но у того, на ком был этот плащ, я не разглядела ни лица, ни тела, ни рук, ни ног. Казалось, он целиком состоял из непроницаемой ТЬМЫ. И эта тьма была ЖИВОЙ! И ХОХОТАЛА! И все вокруг было наполнено этим жутким хохотом и лаем гончих псов. А потом эта хохочущая тьма окутала графа Карлштайна и как бы приподняла его в воздух, точно легчайший листок бумаги, а потом мертвое тело графа с грохотом рухнуло на пол.
