Однако сначала мне нужно задать физику один вопрос — тот самый, что не дает мне покоя с того дня, когда я познакомила его с Бетани. Довольно щекотливый. Подходящий ли сейчас момент? Может, мы еще не созрели для личных признаний? Впрочем, в особых обстоятельствах и честность должна быть особой. Фрейзер Мелвиль берет меня за руку и легонько пожимает ладонь. Этот крошечный знак близости меня успокаивает.
— Когда мы расскажем людям?
— Не только когда, но и что именно. И кому. И каким образом. Подумай сама: допустим, в разговоре с известным голландским метеорологом Кеесом ван Хавеном я заявляю — без ссылки на источник, — что Бангладеш, мол, скоро опять затопит. Представляю, как он будет смеяться. Потом говорю: Индии грозит очередной циклон. Эка невидаль. Шлю Мелине сообщение о страшной грозе в Гонконге, в результате которой вспыхнут пожары. Она решит, что я спятил. Параллельно связываюсь с коллегой-вулканологом из Китая насчет извержения в Самоа. И что? Самоа находится в Тихоокеанском огненном кольце, вулканы там кипят не переставая, так что и тут ничего нового я не скажу.
— Зато назовешь точные даты.
— Которые настанут одна за другой, и, если Бетани права, все хором заявят: «Совпадение», — а если нет, меня закидают помидорами. Да, а на прощание я им скажу: ага, чуть не забыл. Постскриптум. Будет же еще скорбь. Ад на земле, который, если верить религиозным фанатикам, продлится семь лет. А до этого к нам спустится небесный лифт, подобрать тех самых фанатиков. Двенадцатого октября, день в день, вот только где будет посадка, мы еще не знаем.
— Не надо постскриптума. Ты же с учеными имеешь дело. Про религию лучше вообще не упоминать.
— Ладно, Бога вычеркиваем, зато добавим, что автором сих туманных, но поразительно точных прогнозов является малолетняя психопатка, прикончившая собственную мать, а буквально на днях отрезавшая яйца своему приятелю по психушке.
— Об этом тоже лучше не надо.
Физик вздыхает.
— Вот так, без единого научного доказательства… Вспомни, чем закончилось дело для Джой Маккоуни, — добавляет он, складывая самолетик из своих записей.
— Значит, умываешь руки?
Он замирает и улыбается. Зеленая рыбка вспыхивает.
— Нет, моя маленькая секс-богиня на колесах. Просто убалтываю сам себя.
Какое-то время мы сидим в тишине.
— В тот день, когда ты познакомился с Бетани и я оставила вас одних в моем кабинете… — начинаю я. — Она что-то тебе сказала. Нечто причинившее тебе боль.
Реакция физика оказывается неожиданно бурной. Он вскакивает и ни с того ни с сего предлагает мне кофе так церемонно, будто мы незнакомы, не сидим тут уже битых два часа и никогда не занимались любовью.
— Это не доставит мне никаких хлопот, — говорит он, показывая на тот угол, где стоит подозрительного вида кофеварка.
Похоже, я задела тебя за живое, — спокойно произношу я. — Вернись сюда и сядь.
— Тебе показалось, — возражает Фрейзер Мелвиль, послушно усаживаясь на стул — и незаметно его отодвигая.
У меня сложилось иное впечатление: по-видимому, она упомянула нечто такое, о чем ты не хочешь ни думать, ни разговаривать. Но может, тебе стоит попробовать.
Он изучает свои ладони. Я близка к разгадке, и это его совсем не радует.
— Однажды, после сеанса электрошока, Бетани взяла меня за запястье. Как будто пульс собралась померить, — рассказываю я. — А потом подробно описала мою аварию. Как она узнала, откуда — я до сих пор понятия не имею. Но факт остается фактом. — Вот. Начало положено. — Можешь не рассказывать, — быстро проговаривает он. — Если воспоминания слишком болезненные.
«Так, значит, кто-то умер. Было два сердца, а осталось одно. А ты и узнать-то его толком не успела».
— Не только болезненные, но и очень личные.
Смотрю на зеленое пятнышко, на крошечную тропическую рыбку, нахально ворвавшуюся в левый глаз Фрейзера Мелвиля. Меня тянет к нему.
— Габриэль, я никогда, ни при каких обстоятельствах не полезу тебе в душу. Надеюсь, хоть в этом ты мне доверяешь. У нас все впереди.
— Знаю. Я завела этот разговор только потому, что, по-моему, она и с тобой выкинула подобный фокус. Так мне показалось. Права я или нет? Она знала о тебе что-то очень личное?
Он с несчастным видом кивает и смотрит на меня странным, непроницаемым взглядом. Что он скрывает? Страх? Стыд? Смятение? Или что-то еще?
— Можешь не говорить, что именно, — быстро говорю я. — Я просто хочу проверить свою догадку — ты расстроился из-за того, что она знала о тебе?
— Да, — отвечает он. — Ты правильно догадалась.
Жду продолжения. В таких играх терпения мне не занимать.
— Но не обо мне, — бормочет он. — Об одной… знакомой. Близкой знакомой. И я скорее умру, чем причиню ей боль.
Ревновать человека к прошлому — глупость, но я все равно вспыхиваю. До сих пор Фрейзер Мелвиль помалкивал о Мелине. Я знаю, что после того, как она ушла к Агнешке, они два года не разговаривали. Мне также известно, что спустя какое-то время, когда он писал статью о подводных оползнях и хотел услышать мнение геолога, он связался с ней по профессиональным каналам и между ними завязалась переписка, которую они эпизодически продолжают и по сей день. О бывшей жене он говорит спокойно, уравновешенно, в том же ностальгическом духе, в каком мы делимся воспоминаниями о просчетах, которые давно себе простили.
— Если хочешь, давай закроем эту тему, — говорю я и беру его за руку. — Бетани любит самоутвердиться за чужой счет. Знаю я эти ее штучки. — Несколько минут проходят в молчании, но потом любопытство — нет, ревность — берет верх. — Значит, речь шла о Мелине?
Физик бросает на меня нервный взгляд:
— Нет, не о ней.
— Ясно, — протягиваю я, чувствуя, как меня затопляет совершенно неуместная радость, которую вскоре сменяет недоумение. Если не Мелина, то кто же?
— Как бы тебе объяснить… — В его голосе звучит безмерная, космическая усталость. — Габриэль… Неужели ты не догадываешься? Мы говорили о тебе.
Растерянность. В голове — пустота, в горле — комок, и я даже не могу разлепить губ, чтобы сказать: «Замолчи. Сейчас же».
— Габриэль, прости меня. Бетани сказала, что в момент аварии ты была… — Физик замолкает. Смотрит на меня подозрительно блестящими глазами. Боже… На один головокружительный миг меня покидают все ощущения, кроме подкативших к горлу слез. — Прости. Ты поставила меня в такое… Радость моя, не надо.
На одно краткое мгновение меня отпускает. Я словно проваливаюсь в дыру во времени. И снова — боль, словно внутри повернули гаечный ключ, одним точным до совершенства движением.
— Понятно, — говорю я. На этом мои челюсти сжимаются так, что разжать их никому никогда и ни за что не удастся. Сказанного — пусть даже мысленно — не воротишь.
