Книга Зеленый король - Поль-Лу Сулицер

— 17 -

— Там один господин, — сказал метрдотель Дэвиду Сеттиньязу, — хочет поговорить с вами, мсье. 16 июля 1950 года Дэвид Сеттиньяз готовился отпраздновать сразу два важных события в своей жизни: двадцатисемилетие, а главное — женитьбу; свадьба должна была состояться в этот же день. Было девять часов утра, и он заканчивал одеваться. Накануне он посетил своих новых родственников по линии жены в Нью-Йорке.

Две недели назад он с успехом защитился, получил диплом доктора и завершил обучение в Гарвардской школе бизнеса.

— Как его звать? — спросил он.

— Этот господин отказался назвать свое имя, — ответил метрдотель.

— Попросите его подождать меня несколько минут, пожалуйста.

Телефон зазвонил в сотый раз.

Раздавались все новые и новые звонки, обещавшие приятные визиты; большой особняк родителей жены гудел, как улей. Но все-таки наступил момент, когда он, облачившись наконец в свою смешную визитку, спустился на первый этаж особняка, превращенный по случаю свадьбы в выставку цветов. Там к нему подошел другой слуга и напомнил, что «господин-не-пожелавший-назвать-свое-имя», вероятно, находится в библиотеке, во всяком случае, был там еще пятнадцать минут назад. Сеттиньяз прошел через новую толпу осаждавших его приглашенных, состоявшую из подруг невесты и шаферов. Он вошел в указанную ему комнату, на какую-то секунду подумал, что в ней никого нет, но затем почувствовал чье-то присутствие, устремленный на него взгляд и в следующую секунду узнал того парня из Маутхаузена.

— Совершенно очевидно, что я пришел в самое неподходящее время и прошу вас извинить меня, — сказал Реб Климрод приятным голосом. — Я звонил в Бостон по тому номеру, который мне дала ваша бабушка. Мне сказали, что вы находитесь здесь, по этому адресу на Парк-авеню, но больше ни о чем не сообщили. Я хотел было уйти, но какая-то молодая женщина настояла на том, чтобы я вас дождался. Мне действительно очень жаль.

Сеттиньяз рассматривал его с удивлением, даже с откровенным изумлением. Еще бы, целых пять лет прошло с тех пор, после Маутхаузена, Линца, войны, и до "появления на сцене молодого человека, которого он в конце концов видел только мельком.

— Я не знал, что вы в Нью-Йорке, — наконец сказал он. — Ни того, что вы в Соединенных Штатах.

— Я здесь нахожусь недавно. Я заехал, чтобы поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Я сейчас уйду. Могу ли я передать вам мои пожелания счастья?

На нем была голубая застиранная рубашка — такие обычно носят моряки, — полотняные брюки, на ногах — сандалии. Волосы были коротко, небрежно подстрижены, а на лбу выделялась странная, более светлая полоска кожи. Но фигура оставалась прежней, хотя, казалось, он немного подрос; от этой сухопарой, костлявой, длинной жерди, однако, исходило впечатление какой-то силы.

— Кроме того, — сказал он, — есть одно дело, по поводу которого вы могли бы меня проинформировать. Мне известно лишь имя этого человека — Джордж Таррас. Вы не знаете, где бы я мог его найти?

— Сейчас в университете каникулы, а значит, его в Гарварде нет, но, вероятно, он у себя дома, в штате Мэн. Я вам напишу его адреса и номера телефонов. Спустя четыре года на подобное предложение Реб также ответил с улыбкой:

— В этом нет нужды. Я все запомню, спасибо.

Сделав всего три шага, он очутился возле двери.

— Послушайте, — торопливо заговорил Сеттиньяз, — не исчезайте бесследно.

Когда моя бабушка сообщила мне о вашем визите, я был в отчаянии, что она не передала мне ваш тогдашний адрес.

— У меня не было адреса, — с улыбкой сказал Реб Климрод.

— Ну, а здесь, в Нью-Йорке?

— И здесь пока нет.

— Могу ли я чем-нибудь вам помочь?

— Нет, не нужно. Еще раз спасибо.

— Я бы мог дать вам взаймы… — неловко предложил Сеттиньяз.

Климрод покачал головой; глаза его смеялись.

— Я отправляюсь в свадебное путешествие, — набравшись наконец мужества, сказал Сеттиньяз. — Меня не будет две недели. Затем, возможно, я на некоторое время съезжу в Бостон, к матушке. Но первого сентября я начинаю работу в адвокатской конторе «Уиттакер энд Кобб» на Мэдисон. Если вы еще будете тогда в Нью-Йорке, я буду счастлив видеть вас. И это не просто формула вежливости. Придете?

Климрод молча кивнул в знак согласия, в глазах по-прежнему сверкали веселые искорки. Он взялся за медную ручку двери, но в этот момент ее снаружи кто-то открыл. Дэвид Сеттиньяз увидел свою будущую свояченицу. Она вошла в комнату и оказалась рядом с Ребом Михаэлем Климродом, чуть ли его не касаясь.

— Михаэль Климрод, мой австрийский друг. Чармен Цейдж, моя свояченица.

— Мы уже встречались, — сказала Чармен, глядя прямо в глаза Ребу.

— Мадмуазель буквально заперла меня здесь, чтобы я не сбежал, — ответил Реб, тоже не спуская с нее глаз.

Их руки соединились. Даже Сеттиньяз почувствовал, что между ними что-то произошло.

— 18 -

Зби поднял голову и спросил длинного типа:

— Ты что, поляк?

— Я никогда этого не говорил, — ответил длинный по-польски с самым безразличным видом.

— Но ты говоришь по-польски.

— У меня тоже сложилось такое впечатление, — ответил длинный. Зби сплюнул и покачал головой:

— Никто не говорит на польском, если он не поляк. Никому в мире не придет в голову учить польский, если только его силой не заставят.

Наступила тишина.

— Да сядь ты, пся крев! Прямо на лестницу! Можно ли иметь глаза на такой высоте. Ну, как тебя звать?

— Реб.

— Как это Реб?

— Реб.

Трое мужчин и одна женщина остановились у бойко торгующего ларька, купили газеты и журнал. Один из них спросил Зби, что с ним случилось, и тот ответил, что попал под поезд метро, но счастливо отделался, и что нужно спуститься в метро и посмотреть на этот поезд, который пострадал куда больше него. Зби с невероятным трудом держался на ногах; вообще-то он испытывал ужасные страдания и иногда лишь тяжко вздыхал, не говоря ни слова, и его небесно-голубые глаза расширялись от боли.

— Ладно, пусть Реб, — сказал он. — Гошняк сказал, что ты — честный парень, а обычно он так не говорит о ком попало. Тебе приходилось прежде торговать газетами?

— Никогда.

— Ну, а чем-нибудь торговал?

— Сигаретами.

Опять подошли покупатели, и Зби вновь прихватили боли. И дело было не в тех ударах, что он получил по лицу, — они жутко разукрасили ему всю физиономию, но он еще мог это перетерпеть. Зато грудь болела так, хоть криком кричи, и спина, и левая рука, которую весело топтали ногами три негодяя. Левой рукой он не мог пошевелить, даже сдачу сдавать. Он продолжал: