— Хобот вправо, — командовал пожилой артиллерист, припав к станине. — Еще чуток… еще… и ладно.
— Левей, левей… от так, от так, — указывал другой, примеряясь к затыльнику соседнего орудья…
Не выдержав плотного огня, горцы оставили оборонительный вал и отошли за крайние сакли. Выстрелы оттуда зазвучали смелей — стены были хорошим от картечи укрытием.
— Давай туда, прям за дома, — кричали пехотинцы.
— Пошто не дать — дадим, — степенно отвечали начальственные фейерверкеры.
— С нашим удовольствием, — вторили им шустрые бомбардиры.
Ядра посыпались вглубь аула. Было видно, как взрыхлялись земляные крыши саклей, взлетали щепками дворовые заборы. Татары забегали муравьями и выкатили в сады несколько орудий. Через полминуты из дул их вырвались белые облачка. Теперь земля взметнулась близ опушки.
— Ну, это уж никуда не годно, — сказал Туманов, когда ядро шлепнулось саженях в двадцати от эскадрона. Пора бы нам…
— Рассыпать цепь! — опередили его пехотные офицеры.
Солдаты, поправляя мешки за спинами, потянулись вширь.
— Приготовиться на ура! — раздалось в боевых порядках.
Служивые оскалили штыки.
— Вперед, в атаку!
Нестройные линии всколыхнулись, подобрались и, чуть помедлив, двинулись к аулу. Сначала молча, копотливо, потом быстрей, ухватистее, тверже.
— Ура, — послышалось негромко слева.
— Ура, — отозвалось и справа.
— Ура! — тихонько занялось посередине.
Из аула громыхнули выстрелы, в цепи появились первые бреши.
— Ура-а! — взвилось дружным хором. — Ура-а! — взрычали порядки. — Ура-а! — изрыгнули ружья горячий свинец.
Алексей ерзал в седле, наблюдая за делом.
— Помочь бы им, а? Помочь бы ребятам. Мы ж быстрые, мы мигом пронесемся!
— До первых саклей доскачет лишь половина, а на улицах — ляжет и другая, — без эмоций ответил Илья Петрович. — В кого легче попасть: в коня иль в человека?
— Да знаю, знаю, — согласился Алексей. — Но так хочется помочь, право, так хочется, просто сил нет.
— А ты побереги силы-то, побереги. Думаю, сейчас они нам всем понадобятся. — Туманов приподнялся в стременах, глядя на левый фланг. Там, под сенью чинар, скрытно приближался конный отряд мюридов. — Вот, черти! — возгласил он, выхватив палаш. — Обходят с тыла!
Алексей рванул саблю из ножен. Рука затряслась от волненья.
— Встретим? — спросил он, уточнив маневр.
— Бесспорно. Ты держись за мной и, что случись — прими команду. Эскадро-он! Слушать меня чутко. Себя беречь, врага напротив! Матерым — прикрывать младых! Последним — не робеть, я рядом. Вперед, драгуны, шашки вон! — кони привычно сорвались с места.
Чем ближе сходились с мюридами, тем отчетливей выказывались их лики, надо признать, устрашающие. «Похожи на орлов, — подумалось Алексею. — Насте, верно бы, понравились». На этом отвлеченные мысли и кончились. Пришло такое состояние, которое затруднительно объяснить человеку мирному, не воевавшему. Ну, разве что — вот эдак.
Когда стоишь ты на высоких скалах, а под тобою речка бурная и злая. И нужно прыгнуть вниз. А у тебя нет духу. Но ты твердишь себе: «я воин, а значит, — смелый» и ныряешь. Пока летишь, терзаешься — что ж дальше? Сломается ль хребет о воду, иль разобьется голова о днище? И вспомнит ли тебя хоть пара человек героем? А тут уж и река. Зажмурившись, и, проглотив дыхание, врезаешься в нее, а там… несносно холодно, темно и страшно. От судороги сводит ноги, немеют пальцы, залиты глаза. Захлебываешься, тонешь, но дерешься, карабкаешься вверх и выплываешь. Ты думал — уж финал. А все лишь занималось. Теченье яростно, повсюду камни, крутые перекаты, круговерти. Всяк норовит тебя ударить, затянуть на дно, сгубить. И мало попросту держаться, умелым надо быть, проворным, чтоб где-то ловко оттолкнуться, а где-то вовремя нырнуть… И длится то до нетерпенья долго, и кончится когда — лишь небесам известно…
Туманов врезался в боевые порядки мюридов, как косарь в поле. Палаш засверкал молнией, разя влево и вправо, скрежеща и лязгая, рубя и сокрушая. Алексей продвигался следом, и ему встречались уж порубленные горцы: один — ужасно — чуть не до седла. Вокруг все звенело, бряцало, мельтешило, сопровождалось отчаянными криками, жуткими стонами, лошадиным храпом, пистолетными выстрелами. В какую-то минуту сделалось совсем уж жутко и захотелось даже отстраниться, но было некуда — везде мелькали шашки… иные алые от крови.
У Прохора потеха шла жестоко. Встречая неприятеля, он резал шашкою его коня (издали, по морде), тем добиваясь сразу многих целей. Во-первых, разрубал узду, и горец был уже не в силах править лошадью, во-вторых, чинил скотине травму, от которой та вставала на дыбы (нередко стряхивая и хозяина), и, в-третьих, что немаловажно, — сам находился для противника недосягаем. Правда, сей прием случался довольно редко, и унтеру большей частью приходилось драться обыкновенно.
У Трифона потеха ладилась надежно. В одной руке держал он шашку, показывая, что готов рубиться честно, за поясом же прятал пистолеты (больше трех, и в седельной сумке — столько ж). Если с первого удара противник не ломался, то пуля следом правила осечку. А было, что и ранее.
— Алешка, глянь! — хрипло крикнул Туманов, опуская палаш на горца, прикрывшегося шашкой.
Алексей немедля вскинул взор (едва успел, картина уж вершилась). Палаш разбил клинок надвое и глухо врезался в плечо мюрида. А далее уж стало тошнотворно. Лезвие стремглав прошло наискосок по телу и вместе с головой отрезало и полгрудины. Кровавый бюст заклокотал, запенился, захлюпал и медленно свалился набок. Однако не упал — повис на красной коже. Что было совершенно жутко. Алексея тотчас вырвало на собственное колено…
Тем временем пехота уже гуляла по аулу: разбитому, заваленному трупами, пустому. Все жители ушли еще до боя, остались редкие старухи, да деды, которые не опасались русских по причине личной дряхлости. Солдаты шарили в подворьях, хватая кур, ловя индеек, таща за круглые рога баранов (тем нанося врагу значительный урон).
Бонжур гарцевал по кривым улочкам, поглядывая на осыпавшиеся крыши саклей, изломанные заборы, тела убитых горцев. И весь его напыщенный вид, казалось, говорил: «Есть в этом и моя заслуга, уж я здесь, братцы, расстарался». Ни дать, ни взять — герой. Но тут ему опять не подфартило. Из леса выходил отряд Туманова. Драгуны, истерзанные и усталые, залитые кровью, будто искупавшиеся в пунцовой речке, безмолвно втягивались в аул, везя на седлах раненных и убитых товарищей. И против этой картины, жуткой и доблестной одновременно, Бонжур выглядел пустым, как петелька в лацкане мундира.
— Илья Петрович, Илья Петрович! — выбежал из крайнего двора Евграф Аристархович, — ну, слава Богу, вы живы. Слава Богу.
Туманов спрыгнул с лошади.
— Полдюжины убитых и восьмеро раненых. Рубились, как дровосеки — тяжко.
