Теперь настала очередь Валманна медлить со словами в ожидании реакции. Настала его очередь решать, говорить ей или нет о сделанной в лесу находке. Ведь она все равно об этом узнает завтра, не все ли равно, если он расскажет ей об этом сегодня? Он колебался, и тому было несколько причин. Что если она отвергнет его теорию, теорию, которая, строго говоря, была лишь предположением о том, кто мог быть владельцем камертона, и которая делала связь между двумя делами еще более запутанной, чем он думал ранее.
— Я думаю, что Клаус мертв, — сказал он.
— Мертв?
Валманн отметил про себя, что в ее голосе прозвучало более чем естественное удивление. Если человек считается пропавшим уже двадцать лет и последний раз дал о себе знать из джунглей Венесуэлы, то вероятнее всего считать его мертвым. Поэтому ему захотелось сильнее подтвердить свое предположение, и он рассказал ей о находке, сказал, что он чувствовал, держа в руках этот камертон, рассказал о пришедшей ему в голову мысли и о том, что все новые находки и улики, по всей видимости, все теснее связывают оба дела. Он прочел протест в ее глазах, прежде чем она открыла рот.
— Это очень слабая версия, Юнфинн.
— Ты так считаешь? Возраст примерно тот же. Строение тела и рост, цвет кожи…
— Не забудь, что такое можно сказать о тысячах других норвежцев мужского пола.
— Да, но камертонов не десятки тысяч.
— Ну, их ведь тоже хватает. А кроме того, вовсе не факт, что этот камертон принадлежал именно ему.
— Его нашли рядом с одеждой.
— Рядом с одеждой…
Она была права. Само собой разумеется. Он опять схватился за свою идею и помчался без оглядки. Идея о том, что именно Клаус Хаммерсенг был владельцем этого камертона, была довольно слаба. И конечно же, было мало конкретных доказательств того, что именно его тело нашли на осыпи… Однако все складывалось! У него в голове приобретала очертания некая картина происшедшего, и все концы сходились. Картина довольно жуткая, безобразная; он пытался отогнать ее от себя, но не получалось. Эта картина все больше и больше походила на действительность, на реальные события, произошедшие на вилле Скугли.
— Техники работают над доказательствами, — сухо произнес он.
— Посмотрим. — Она стояла перед ним с опущенными руками, как будто собралась бежать прочь от этой неприятной ситуации и в последний момент решила остаться. И вдруг она сказала: — Я как раз не думаю, что он мертв… — Она произнесла эти слова тихо, почти неохотно, но тем не менее довольно уверенно.
— Ах вот как? — удивленно воскликнул Валманн. — А почему же?
— Я… мне удалось кое-что выяснить, но я предпочла бы пока об этом не говорить.
— Что? — Валманн не знал, проявить ему снисходительность или обижаться.
— Я больше ничего не могу сказать, Юнфинн.
— Ну хорошо… — Между ними снова возникла отчужденность. В его тоне сквозили скепсис и сомнение.
— Мне не хочется втягивать тебя пока в это дело.
— Мне кажется, ты все время жалуешься на то, что я уже достаточно в него втянут.
— Да, но не в мое расследование!
— Да я вовсе и не собирался вмешиваться в… — Анита молчала. — Но мне кажется, что ты могла бы сказать мне… во всяком случае, когда затронута такая важная тема, как…
— Клаус?
Стоило Аните сменить тон, и он снова стал понимающим и сочувствующим. На минуту Валманн не мог решить, что же лучше.
— Да. Ведь это вопрос жизни или смерти!
— Я не знаю, Юнфинн… — Она опять застыла, как будто перед прыжком, и опять вошла в форму. А затем сказала: — Я не знаю, можно ли полагаться на твое здравомыслие именно в этом случае. Когда речь идет о Клаусе. О том, что тебя мучает с мальчишеских времен…
Это уж слишком, подумал Валманн. Меня вовсе ничего не мучает «с мальчишеских времен». Я совершенно забыл обо всем этом, ни разу даже не вспомнил, пока не случилось это несчастье с его родителями!
— Я просто попытался быть с тобой откровенным… — Ему захотелось как-то возразить ей, спокойно и уравновешенно, но он вдруг вспомнил свою патетическую пьяную болтовню той сумасбродной ночью, и его слова прозвучали как зов о помощи, который был заглушен криками мальчишек, проезжавших мимо на велосипедах.
— Пора домой, — произнесла Анита, схватила грабли и начала грести ветки, которые они состригли с кустов.
Валманн взял себя в руки:
— Ну иди. Я сам доделаю. — Он выдавил из себя улыбку и подумал, что она, наверное, так же как и он, чувствует потребность побыть немного наедине.
Анита ничего не возразила.
— Приходи к фильму, — крикнула она с террасы, — без четверти десять.
Валманн не отвечал и продолжал работать граблями. Птицы щебетали, перелетая с одного куста на другой, планируя вниз с печных труб и телефонных столбов. Был уже вечер, но тишина пока еще не наступила. Громко переговариваясь, появились снова мальчишки на велосипедах. Как это обычно бывает с подростками, они дурачились и обгоняли друг друга. В удивительном, словно осязаемом свете майского вечера садовый пейзаж поражал почти что неестественным богатством деталей. За живой изгородью виднелась белая полоса дороги. Велосипедисты проехали, но их голоса еще доносились издалека. И в этот момент Валманн совершенно ясно, яснее, чем желал бы, вспомнил себя в этом возрасте, мальчишкой, которому тоже хотелось перекричать остальных. Он стоял за подстриженной живой изгородью и вспоминал, как сильно ему хотелось задавать тон, предводительствовать, хотя бы на момент привлечь всеобщее внимание и получить всеобщее признание. Он вспомнил тот вечер на Троицу, когда он разыграл свою козырную карту. Все ребята собрались на даче у Франка Свеннинга, где даже кухня была более современной, чем городская квартира Юнфинна. Как обычно, им были созданы все условия: напитки, баня, а после бани купанье в сугробе, который еще оставался на северном склоне. Потом все сидели в доме у камина, слегка расталкивая друг друга, чтобы оказаться поближе к теплу. В тот момент, когда Клаус Хаммерсенг, известный растяпа, потерял равновесие и, выскользнув из шерстяного одеяла, которым обернулся после бани, полуголый упал на колени двум мальчишкам, Валманн произнес свою фатальную реплику: «Осторожнее с Хаммерсенгом, ребята, он гомик!»
И, не довольствуясь вознаграждением в форме всеобщего крика и ликования, да еще и красной от смущения физиономией Клауса, он продолжал: «Вы что, мне не верите? Он приставал ко мне сегодня, пытался поцеловать меня в щеку!» И, отвернувшись от искаженного лица Клауса, он еще громче расхохотался, чтобы вновь услышать, как нарастает вокруг громкий смех остальных, как бы поощряя его остроумие и делая его центром внимания. Он продолжал смеяться, пока не обнаружил, что смеется только он один. Он почувствовал, как что-то чужеродное и зловещее проникло в веселую атмосферу дачного домика, что-то такое, в чем никто не хотел дать себе отчет, они продолжала смешивать новые напитки, хотя их руки дрожали, причем дрожали не от холода.
