помнил очень хорошо — еще с Гаваны, когда тремя годами раньше был отправлен на Кубу в качестве британского туриста, любителя казино и смуглых веселых девочек. Тогда он консультировал кубинское революционное подполье, оценивая ситуацию. Гавана в то время кишела представителями различных спецслужб, бандитами и террористами разных мастей. ЦРУ лихорадочно вербовало всех, кто попадал под руку. Батиста, чувствуя, что пахнет жаренным, продался полностью США, превратив Кубу в один большой публичный дом для Америки (благо, девочки имелись на любой вкус и любых расцветок).
Самый крупный официальный публичный дом «Иллюминатор» находился в Старой Гаване. Карташов там был завсегдатаем, чтобы (и не без удовольствия), поддерживать свою «легенду». Он прекрасно помнил большой холл, лежащие там на столиках эротические журналы и фото девушек: черные, креолки, белые — любых возрастов и телосложения на самый привередливый вкус. Все девочки более или менее владели английским, и общение было легким. Да и на улицах Гаваны время от времени достаточно было задержать на какой-нибудь кубинке взгляд, и тут же следовало вертикальное покачивание кисти (специальный знак), к тебе подходили, лукаво шепча на ухо «Сеньор не желает?».
И вот теперь Карташов направлялся в эту «сельскохозяйственную коммуну». Он был в прекрасной физической форме и не сомневался, что сумеет достичь цели. От военной зоны на север в сторону гор Ла-Каньяда, где находилась коммуна, было километров 120, и он, передвигаясь короткими перебежками, питаясь фруктами и используя кокосовое молоко вместо воды, пустился в путь.
К многокилометровым марш-броскам ему было не привыкать. Его учили этому. Максимальная концентрация сил, обходиться сутками без сна, не теряя при этом бдительности, и краткие, но плодотворные, эпизоды глубокого и одновременно чуткого продуктивного сна.
Фиона лежала на спине между рядами манговых деревьев и смотрела в высокое, безоблачное синее небо. Там, высоко-высоко парил альбатрос, флегматично жонглируя большими крыльями восходящими потоками теплого воздуха. Циновка, на которой лежала Фиона, царапала спину после каждого, ритмично повторяющегося, рывка, и альбатрос все время скакал то вперед, то назад. Но женщина цепляла его взглядом и не отводила от глаз, мысленно завидуя его свободе. Стояла удушающая августовская жара, и даже во второй половине дня ближе к вечеру дышалось с трудом.
Рывки резко участились, а потом и вовсе прекратились после пары особо грубых движений. Надсадно пыхтя, опираясь на ее широко раздвинутые бедра, Мигель встал с колен, натягивая и одновременно застегивая оливковые штаны военного образца. На его широком, лоснящемся от пота лице играла довольная улыбка. Фиона улыбнулась ему в ответ и продолжала лежать с раздвинутыми ногами и задранном до груди выжженном солнцем и ослепительно-белом от бесконечных стирок сарафане.
Мигель встал над ней, еще больше затянул широкий кожаный армейский ремень под нависшим животом, накинул на себя пропотевший китель и, глядя на нее сытым взглядом, достал из кармана, использованную уже кем-то наполовину, губную помаду и бросил на Фиону небрежным жестом щедрого хозяина.
Она продолжала лежать и улыбаться заученной улыбкой. Мигель ненадолго задержал взгляд на ее выбившейся из-под сарафана большой груди, потом опустил взгляд ниже, плотоядно всматриваясь между бесстыдно (или безразлично) раздвинутыми бедрами. Он не произнес ни слова, развернулся и пошел, пересекая ряды деревьев, насвистывая мотив популярной революционной песни про Команданте Че Гевару.
Фиона даже не посмотрела ему вслед. Она продолжала, пользуясь случаем, лежать, ощущая, как вытекает из нее по капле на циновку горячая жидкость. Любая из девушек, удовлетворивших «солдата Революции», имела полное право полежать и отдохнуть, и Фиона намеревалась сполна использовать эту возможность, которую она честно заработала.
Вдали Мигель что-то крикнул, заработал мотор джипа, потом послышался мужской гогот (очевидно Мигель отпустил какую-то сальную шутку), и голоса стали удаляться под аккомпанемент затихающего вдали мотора. Машина проехала под большой вывеской при въезде в лагерь «ТРУД СДЕЛАЕТ ВАС ЛЮДЬМИ» и исчезла в дорожной пыли.
Альбатрос медленно продолжал кружить над горами Ла-Каньеда, и Фиона, закинув смуглые полные руки за голову, с застывшей улыбкой на лице продолжала наблюдать за большой свободной птицей …
Лежа под манговыми деревьями, Карташов видел, как толстый кубинец, улыбаясь, встал с колен. Немолодая женщина под ним даже не шелохнулась. Она так и осталась лежать с широко раздвинутыми ногами.
Кубинец накинул на себя китель, даже не застегнув его, повернулся и направился в сторону дороги, где его ожидал джип. Вальяжной походкой подошел он к машине с сидящими в ней солдатами. Кубинец что-то сказал, те загоготали. Он тяжело взгромоздился на переднее сидение, и джип затарахтел по ухабистой дороге.
Когда звук мотора полностью затих, Карташов начал медленно подползать к беспечно лежащей женщине. Вся ее поза выражала покорную и какую-то расслабленную безысходность.
На курсах по оперативной психологии их обучали, что вербовка — это максимальное подстраивание под психотип вербуемого. При этом надо использовать все вероятные мотивы и инстинкты, которыми можно воздействовать на контакт. Имелся огромный риск провала, но выбирать не приходилось, и для Карташова эта кубинка была единственным путем спасения. Он прекрасно осознавал, что малейшая оплошность с его стороны приведет к тому, что его шансы на спасение, и без того очень небольшие, приблизятся к нулю, даже если он успеет ее ликвидировать до того, как она поднимет тревогу.
Он подполз к ней почти вплотную, чтобы, если что, успеть мгновенно захватить ее шею в удушающий захват, не дав ей закричать, и начал медленно и нарочито неуклюже подсаживаться к ничего не подозревающей женщине. Вся его поза: расслабленно и безвольно опущенные плечи, потерянный взгляд и смущенная мальчишеская улыбка — должны были говорить о полной беспомощности и безобидности…
Фиона заметила, что она не одна, когда рядом с ее плечом показалась черноволосая голова какого-то белого парня. От неожиданности женщина дернулась, почему-то плотно сдвинув при этом ноги, и поспешно привстала, облокотившись на локоть. При этом грудь, выпавшую из сарафана, больно оцарапала циновка. Фиона испуганно взглянула на парня. Но от того веяло такой мальчишеской, почти младенческой беспомощностью, что независимо от самой себя, она по-матерински застенчиво и суетливо подобрала грудь в сарафан.
В глазах парня застыл ужас. Судя по виду, он был напуган не меньше, чем она сама. Парень поднял обе ладони в верх и сдавленным шепотом заговорил на английском языке, обращаясь к ней.
— Сеньора, я ничего вам не сделаю… вы понимаете меня? Вы говорите по-английски? …
Фиона молча кивнула, продолжая настороженно наблюдать за непрошеным гостем.
— Я прошу вас, сеньора, помогите мне… — в голосе незнакомца звучал такой ужас, что у Фионы жалостливо заныло в груди. — Я пленный американец. Я сбежал из советской базы.
