с тем, чтобы уж из злонамеренного и вредного отечеству ея похода и не возвратиться, за что, конечно, она пред его страшным судом не оправдается.»[194]
В этом манифесте нагромождено всё, что только можно себе представить – эдакий винегрет из солдатских баек и околодворцовых сплетен. Упомянут даже брат императрицы, князь Ангальт-Цербстский, через которого якобы она выводит деньги зарубеж, чтобы не вернуться уже из той пресловутой поездки в Ригу, предварительно обязательно выйдя замуж за Орлова. Этим набором казарменных страшилок и делал переворот Мирович.
Инициатор действовал с большой долей лукавства, убеждая одних солдат, что другие уже согласились. Потом вторым ставил в пример первых. Удавалось, знаете ли.
Итак, мятеж. Мирович с 38 солдатами начинает захват крепости. Комендант, выйдя на шум, схвачен – главный бунтовщик сбил его прикладом с ног[195].
Мятежники теперь направились освобождать Ивана Антоновича. Охрана «безымянного колодника» действовала по инструкции – открыла огонь. Мирович продолжал считать, что он сможет убедить всех, вслух зачитывал свой поддельный манифест. Цель и на самом деле в эту минуту выглядела очень достижимой. Подтянули пушки к казарме. Вдруг, тишина. Видимо, сдается караул.
Темнота. Мирович вбегает в казарму, чтобы первым предстать пред очи бывшего и теперь уже будущего императора. Но ничего не видно. Темно и тишина. Скорее, огня! Несите свечи! В сполохе видит трех человек. Двое спокойно стоят вдоль стены. Третий лежит на полу.
Этот, уже бездыханный, мужчина – потомок первых царей Романовых, некоронованный, но фактический и законный бывший император Российской империи Иоанн III Антонович. Это в глобальном масштабе. А в микромасштабе – это крушение всех надежд, всей жизни Василия Яковлевича Мировича. Который то ли сам чуть не совершил государственный переворот, то ли будучи пешкой в большой игре, устранил камушек, столь сильно натираюший во властной туфле.
Неудавшийся бунтовщик понял, что это тотальное поражение. Даже логичной ярости по отношению к убившим Ивана охранникам не последовало. Просто назвал их бессовестными, попытался устыдить, что пролили невинную кровь, спросил, не боялись ли Бога, такое совершая. Те в ответ сказали, что действовали по имеющимся инструкциям, даже протянули в подтверждение бумагу, чтоб убедился. Мирович, конечно, ничего читать не стал. Сказал тем, кто в него поверил: «Они правы, а мы нет». Признал, что ничем уже ситуации нельзя помочь. Опустился вниз к телу Ивана, поцеловал в руку и ногу[196].
Далее, как докладывал уже Панину комендант, Мирович целовал солдат, убеждал их, что всё, что случилось лишь его вина, а не их. Но решать было уже не ему. Комендант решился скомандовать арест мятежников, приказ исполнен.
Следствие идет
Сохранилось предание[197], что в столице еще за три недели до трагического события святая Ксения Петербургская с плачем ежедневно причитала: «Реки налились кровью, там каналы кровавые, там кровь, кровь, кровь!». Может и правильно, что конкретных имен она тогда не называла. Смысла в том никакого не было. На выручку бы никто не отправился, а популярность за счет политических прогнозов в планы Блаженной не входила.
Да и не только Ксения распространяла мрачные прогнозы. С середины апреля на имя императрицы поступали анонимные сообщения о том, что должно произойти. На них Екатерина реагировала даже как-то раздраженно: «Всё это презрения достойно», и отдавала их Панину[198]. Последнее получила она 20 июня перед самым отъездом в Ригу. А мы помним же, что Мирович и Ушаков как раз за ориентир для свершения дела брали именно эту лифляндскую командировку императрицы. Значит, и в Шлиссельбурге было известно про поездку, и в Петербурге было известно о планах, которые были известны якобы лишь двум заговорщикам. Не пытался ли кто-то из них (возможно, и сам Мирович) остановить то, на что они по какой-то причине решились?
Но никакой деятельной реакции властей не последовало. Здесь можем предположить (лишь предположить) два варианта причины такой беспечности. То ли Екатерине действительно было столь безопасно осознавать, что Иван Антонович находится в глухих застенках на острове под надежной охраной, да и нет в стране уже таких сил, которые способны на столь масштабный бунт, а мелочь всякую уже пресекать научились. То ли императрица и сама знала, что произойдет в Шлиссельбурге, потому и не требовала никаких действий или проверок. Потому и уехала из Петербурга, чтобы даже физически дистанцироваться от того, что произойдет. Именно в Риге и настигло её сообщение о том, что нет больше в живых страдальца. Панин ей писал: «Важность злодейства, предпринятого и Божьим чудным промыслом на веки тем же самым пересеченного, усмотреть соизволите во всем пространстве». Она отвечала, что удивлена произошедшему в Шлиссельбурге. Одобряла исполнение инструкции и добавила, что допрос виновных должен происходить не публично, но и не скрытно[199]. Эти письма несомненно были теми следами, которые должны увидеть и современники, и потомки. Потому и искать в них подробных обсуждений произошедшего не стоит.
Каким был настоящий доклад о событии, какой была реакция, мы в точности знать не можем. Но что значило указание проводить допросы не публично, но и не скрытно? Екатерина понимала, что главным подозреваемым в общественном мнении является она сама. Скрыть произошедшее не получится – слишком высокая жертва у преступления, да и более двухсот человек уже было задействовано, шила в мешке не утаить. Поэтому нужно действовать не скрытно, но скурпулезно отбирать то, что будет явлено на суд народного мнения.
Такой удел любого правителя – если в период его пребывания у власти гибнет его политический оппонент, хоть от пули, хоть от молнии или простуды, – с того момента не отмыться в истории от тени подозрения. Вопрос о причастности Екатерины к убийству будет открытым всегда.
Ну и, конечно, сразу после случившегося появились слухи в Петербурге о смерти Ивана Антоновича. Задолго до озвучивания официальной версии властей. Только через месяц, 17 августа, вышел манифест Екатерины. Задачей этого документа было не сообщить новость о произошедшем, а ответить обществу и истории на все вопросы, расставить всё по местам.
Поэтому начала она с утверждения, что Иоанн Антонович, которого она зовет принцем, в виду того, что фактической коронации не произошло, был «незаконно во младенчестве определен ко Престолу». Интересно сообщено о свержении этого младенца: «Советом Божиим низложен навеки, а скипетр законно наследный получила Петра Великого дочь, наша вселюбезнейшая Тетка… Елизавета Петровна». Хорошее начало! Свергнут незаконный правитель, получается Божьим Промыслом, а уже законную власть получила «Тётка наша», вот и обоснование своей законности: не по мужу даже, а уже прямо по «Тётке». Про Петра Федоровича ни слова, словно его не было. Линия преемственности: Петр I, Елизавета, Екатерина II.
А далее в манифесте пассаж о «природном нашем человеколюбии», и первенстве мысли облегчить страдания принцу в «стесненной его от младенчества жизни». И
