Что ж, так тому и быть, Джон Райдер. Раз уж только вы и можете пролить свет на эту загадку, значит, так тому и быть. Посмотрим, посмотрим, может, что и увидим.
* * *
— А вот и вы.
— Ага.
— Купили все, что хотели?
— В конце концов купил. В Чиппинг-Кэмпдене это не просто. Я имею в виду, делать покупки.
— Неужели?
— У нас все в порядке?
— Ничего, сносно, сносно.
— А почему вы сидите в кабинете?
— Даже и не знаю. Вас ждал, наверное.
— Хотите, я сварю кофе?
— Да нет, разве только если вам хочется кофе.
— Я уже выпил в Чиппинг-Кэмпдене.
— Тогда за работу?
— Что-то случилось, Пол?
— Почему что-то должно случиться?
— Ладно. Включаю компьютер.
Напомнить вам, на чем мы остановились?
— Не трудитесь.
— Не надо?
— Нет. Видите ли, пока вас не было, мне в голову пришла одна мысль.
— А-а.
— Скажу без ложной скромности, мысль блестящая. Еще, честно говоря, не знаю, куда именно ее вставить… А впрочем, композиционно книга пока настолько рыхлая, что особой разницы нет — куда. Полагаю, так или иначе идея эта найдет себе место в общем замысле. Но я знаю наверняка: если уж появляется такая ценная мысль, ее надо пристроить как можно быстрее.
— Звучит интригующе.
— Надеюсь.
— Создать новый файл?
— Почему бы и нет? Это ведь и впрямь совсем новое направление в книге.
— И как мы его назовем?
— Знаете, Джон, я тут подумал, что как раз для этой части можно вернуться к заглавию, которое я отбросил пару недель назад. Помните, как я первоначально планировал озаглавить всю книгу? «Правда и последствия».
— Мысль хорошая. Тогда я назову файл просто «Последствия», хорошо? Если только вам не покажется, что такое название нелегко оправдать.
— Нет, нет. «Последствия»… что ж, прекрасное название. И, как вы сами увидите, очень подходящее.
— Отлично. Я его уже набрал. Готово, дело за вами.
— Хорошо. Начинаю… так. «Однажды Томас Манн»… Два «н», между прочим.
— Да, большое спасибо, Пол, по-моему, я это и раньше знал.
— «Однажды Томас Манн дал такое определение писателя» — двоеточие, откройте кавычки — «это человек, которому сочинять текст труднее, чем прочим людям». Закройте кавычки. «Всякому, а не только писателю, ясно, что он имеет в виду. Однако определения, афористичные определения, представляют собой нечто вроде самостоятельного литературного жанра, и одна из абсолютно непреложных особенностей этого жанра состоит в том, что такая максима должна обладать прелестным сочетанием несовместимых до парадоксальности свойств. Одним словом, должна ошеломлять». Пишется о-ше-лом-лять.
— Угу.
— «Рассмотрим дефиницию, предложенную Манном. В глубине души каждый из нас понимает: гораздо правильнее было бы сказать, что писатель — это человек, которому сочинять текст легче, чем прочим людям». «Легче» — курсивом. «Однако, если бы Манн дал такое определение, никто, естественно, не стал бы его цитировать». Точка. «И, честно говоря, поскольку перелопачивать пласты языка, создавая яркий парадокс, что и сделал Манн, неизмеримо труднее, чем попугайски повторять почти тавтологическую банальность, как в моем примере, то можно утверждать, что его определение — прекрасный, убедительный пример справедливости его слов». А, тут повтор. Замените в последнем случае «пример» на «иллюстрацию».
— Заменил.
— Диктую дальше. «А главное, всякий раз, когда писатель дает определение понятию «писатель», он неизбежно дает определение самому себе» — тире, — «причем не в общевидовом, а в чисто субъективном плане. Следовательно, дефиниция Манна заведомо неприменима к Генри Джеймсу» — точка с запятой — «равно и определение, относящееся к Генри Джеймсу, едва ли применимо, скажем, к Рональду Фербенку» — Фер-бен-ку, через «е», — «а определение Рональда Фербенка — ко мне».
— Поставить еще одну точку с запятой? После «Фербенку», перед «а»?
— Я скажу вам, когда нужно будет поставить точку с запятой.
— И какой же тогда знак?
— Я знака не назвал, значит, не хочу там никакого знака. Ни точки с запятой, ни двоеточия, ни запятой. Надеюсь, ясно?
— Пол, но ведь…
— Диктую дальше. «Возьмем мой собственный случай. Я слеп. Я не только слеп, у меня нет глаз. Поэтому…»
— Пол?
— Что теперь?
— Гм… просто… Ну, я просто подумал, может, стоит напомнить вам, что самое первое предложение, которое вы мне продиктовали для книги, было: «Я слеп».
— И что? Как вы полагаете, что из того?
— У вас тут повтор, вот и все. Вы же обычно очень суровы к повторам. Я подумал, вы, может, не заметили. Или забыли.
— Вы не были уверены, заметил ли я, что слеп? Не забыл ли я, что слеп? Так вы изволили подумать?
Отвечайте. Вы это хотели сказать?
— Вы сами знаете, что совсем не это.
— Ничего я такого не знаю.
— Я всего лишь сказал, что вы повторяетесь. Наверное, я не гожусь в литературные критики, но просто я подумал, что стоит указать на этот повтор. Только и всего.
— Вы правы.
— Ну спасибо.
— В литературные критики вы не годитесь.
Да как вы смеете?! Как вы смеете советовать, что мне писать и чего не писать в моей собственной книге?! Как вы смеете «напоминать» мне — мне! — что я повторяюсь! Повторяюсь? Как будто повтор, преднамеренный повтор не входит в число древнейших, освященных литературной традицией стилистических тропов, к которым может прибегнуть писатель. «Ты меня оставил, Джеми, ты меня оставил» — сними повторяющуюся фразу «ты меня оставил», зануда Бернс, ты, дилетант отъявленный, бездарь несчастная, неужто сам не видишь, что повторяешься?! Вы забываетесь, Райдер. Мне, конечно, неизвестно, какой именно курс заочного обучения писательскому ремеслу вы в свое время прошли, но я не собираюсь слушать поучения о стилистических нюансах и тонкостях от заштатного торговца подержанными машинами.
— Кого-кого?!
— Или чем вы там еще занимались. Неужели вы всерьез полагаете, что ваше мнение о моей прозе для меня хоть что-нибудь значит? Я буду повторять фразу «я слеп» столько, сколько считаю нужным. А вы будете исправно набирать ее на этой вашей дьявольской машине, оставив при себе свои глубокие соображения, почерпнутые в вечерней школе.
— Прекрасно. Прекрасно, так я и сделаю.
