Черномора.
Людмила попробовала было с ними бороться, но оставила затею и потянулась к деревцу диковинному, которое бросилось в глаза первым делом. Не то каменное, не то хрустальное, светлое и прозрачное, а может, и не деревце вовсе, а нечто такое, для чего в речи людской еще имен не придумано. Оно рвалось ввысь из песка, растопырив бугристые ветви, и слегка покачивалось, когда мимо проплывала очередная рыба. И коснуться его хотелось до зуда в ладонях, но Людмила поостереглась.
«Правильно, – одобрил Черномор. – Ужалит».
Он так и шел рядом, медленно, степенно, будто посуху прогуливался, пока Людмила металась туда-сюда, пытаясь рассмотреть все-все-все и ничегошеньки не упустить.
Вот мальки светящиеся, кружат, плещутся, в занятные узоры выстраиваются, и от мельтешения их на смуглой коже Черномора пляшут звезды. Вот появляется из-под камня клешня и, схватив незадачливую рыбешку, утаскивает ее в свое логово. А вот цветок, самый настоящий, с лепестками острыми, золотистыми, покачивается на толстом шипастом стебле, а в сердцевине его раковина, раскрытая и пустая.
Жизни на дне оказалось так много, и такой она была упоительно сказочной, немыслимой, что от восторга у Людмилы закружилась голова. И она не запомнила, в какой миг вдруг очутилась в объятиях Черномора и ощутила на губах соль и горечь его губ.
Подумала только: «Нет».
Но, верно, думать под водой не стоило, ведь если колдун говорил с нею без слов, то и слышал все прекрасно.
Море рухнуло на них, как из ведра выплеснутое, и в следующее мгновение Людмила уже стояла мокрая и дрожащая на мраморном полу перед закрытой лазорево-полосатой дверью. Потяжелевшие рубаха и сарафан облепили тело и обжигали холодом, волосы прилипли к щекам и в рот набились, а по плитам вокруг расползалась лужа стекающей с Людмилы воды.
– Ловка ты, княжна, – прозвучал голос Черномора уже не в мыслях ее, наяву. – За нос водить, разум туманить.
– Что? – просипела она, но вряд ли была услышана.
Черномор шагнул ближе, и еще, и еще, а Людмила, глядя в лицо его застывшее, заострившееся, хищное, отступала, пока в стену спиной не уперлась.
– Но в Правдоморе не обманешь, не слукавишь. – Он навис сверху, склонился близко-близко, усмехнулся. – Чего ж не хватило тебе? Подарков? Никому я не давал столько, сколько тебе. Внимания? Я не спускал с тебя глаз, не оставлял одну. Разговоров? Я душу перед тобой вывернул.
«Это когда?» – так и рвалось с языка, но Людмила его прикусила и губы дрожащие поджала, чтоб не расплакаться.
Если Черномор и впрямь «душу вывернул», то той души там с гулькин клювик.
– Я испугалась, – прошептала Людмила, и он улыбнулся шире:
– Хороша-а-а. – Затем покачал головой и отстранился. – Похоже, ошибся я. Не огонь в тебе плещется – то просто блики от холодного и бездушного стекла.
– Так отпусти, – не сдержалась она.
– Что?
– Отпусти, коли не нужна, коли не радую.
Черномор смотрел на нее один бесконечный миг, после чего отвернулся и прочь пошел, напоследок бросив:
– Какая б ни была, все равно моя. Не отпускаю.
От этих слов, таких знакомых, пропитанных мечтой и жаждой, под кожу въевшихся, затряслись и подогнулись колени. Людмила на мокрый пол сползла, затылком к стене прижалась и зажмурилась. Глаза жгло, но слезы пересохли, и рыдания как застряли в горле, так и остались там колючим комом.
«Ты просто помни, что моя
и я тебя не отпускаю…»
Вот он, твой дракон, забирай, пользуйся. Чего ж затосковала?
Людмила медленно голову набок свесила и посмотрела на свою лежащую на полу руку. На зажатые в ней небольшие серебряные ножны, которые бездумно, от страха, сорвала с пояса Черномора. На самоцветы в сверкающем перекрестье кинжала. На свое крошечное перевернутое лицо в самом крупном и самом багровом камне.
Вот и внутри нее все было так же перевернуто и скукожено. И так же обливалось кровью.
Губы все еще горели от неслучившегося поцелуя, щеки – от стыда за отказ свой, разум – от возмущения, ибо разве ж не вправе Людмила отказать? Пожалуй, это Навь сыграла с ней злую шутку, запутала, затуманила взор. Черномор был прав – ведь смотрела она, трогала, улыбалась, – но…
Боги, как же просто с ним ощутить счастье неистовое и как просто ему не угодить!
Оступиться.
В первый раз за это ее окунули в жижу черную. Во второй – в воду соленую.
Третьего Людмила ждать не собиралась.
Глава V
Терем был простой и сложный, высоченный, но будто приплюснутый, не то деревянный, не то каменный, с широким тяжелым крыльцом, заросшим корнями и вьюнком, и тощей кривой башенкой на макушке, на которой точно чешуйчатая шапка сидела двускатная крыша. Неказистый, но притягивающий взор, одновременно и добротный, и словно наспех из лоскутов сшитый.
На терем хотелось смотреть. И хотелось бежать от него, сверкая пятками, но, скорее, потому что из выжженной дочерна земли вокруг тут и там торчали ржавые обломки мечей, осколки колонтарей да обглоданные кости.
Пожалуй, в одном только обманчивом лунном сиянии Фира могла ничего и не заметить, но путевик в ее руке, будто в насмешку, медленно поворачивал «голову», и лучи света из пустых глазниц исправно озаряли одну страшную находку за другой.
Чудесное местечко. Приветливое.
Фира вздохнула, окинула взглядом темные окна, чуть посеребренные снаружи лунной дымкой, и отступила к вороному, с которого едва успела слезть.
– Едем дальше.
– Зачем? – Руслан, напротив, оставил Бурана у полусгнившей коновязи и приблизился к крыльцу. – Есть кто живой?!
Крик его вспугнул восседавшую на печной трубе сипуху, и она серой тенью растворилась в ночи, напоследок укоризненно похлопав крыльями.
Фира поморщилась:
– Когда кругом столько мертвых, с живыми встречаться уже не хочется.
– Ты опять…
– Кто? Что? – сонный Ратмир встряхнулся и отчаянно заморгал, словно на миг все же погрузился в дрему. – Мы заходим или нет?
– Нет!
– Да! – ответили Фира с Русланом разом, и степняк вскинул руки:
– Не надо так вопить. Продолжайте свои любовные игрища, но, если можно, решайте побыстрее. Так спать хочется, что я готов рядом вон с той милой косточкой прикорнуть.
После чего вопреки речам своим тоже привязал Кхаса, явно намереваясь остаться.
Фира его понимала. Похоже, дни в граде чудском не прошли бесследно, и теперь на нее – на всех них – навалилась такая усталость, что не хватало сил даже возмутиться словам о «любовных игрищах». Она только еще раз вздохнула и уткнулась лбом в лошадиную шею.
– Вы правда готовы встретиться с хозяевами, которых не тревожит подобный вид из окна? – пробормотала, вяло взмахнув рукой.
– Может, это хозяева тут и лежат рассыпанные, – не очень-то уверенно отозвался Руслан. – Слишком все вокруг… заброшенное.
– Угу. Словно поле брани.
– Это же просто терем!
Фира со стоном распрямилась и закатила глаза:
– А раньше была просто изба. Просто пещера. Просто тропа. Как ты жив-то до сих пор?
– Между прочим, череп, которого ты так испугалась на «просто тропе», тебе верно служит. – Руслан подбоченился и грудь выпятил что гусак. – А в избе ты неплохо отдохнула, помылась…
– …И согрелась прямо в печи, да, – перебила Фира. – Давай иди! Может, тебя здесь тоже помоют, натрут травами и согреют.
– Она тебя натерла? – Он склонил голову и изогнул бровь. – Правда?
– Кривда! Если ты настолько глуп, чтобы… Проклятье! Ратмир!
Только что степной хан стоял неподалеку, сонно покачиваясь, а теперь уже открывал кособокую рассохшуюся дверь терема, как-то умудрившись миновать скрипучее крыльцо и не привлечь внимания.
– Мы едем дальше! – прикрикнула Фира, но Ратмир уже скрылся с глаз, а Руслан лишь разулыбался:
– Идем. Ты же не бросишь в беде это милейшее существо, чудодейка?
– С каких пор ты считаешь хана милым?
– Хана? О нет, я про чудище, сожравшее хозяев терема. На гарипа-пустобреха мне плевать.
– Глумила, – фыркнула Фира и всплеснула руками. – Хорошо… хорошо! Но если мы не выберемся…
– Знаю, – кивнул Руслан. – Стребуешь с богов для меня самое жуткое наказание.
Она только плечом дернула, привязала коня и быстро, пока не передумала, взлетела на крыльцо. Надо же, и впрямь не скрипит, а с виду такая развалина…
Руслан тотчас оказался рядом, и друг за другом они просочились в приоткрытую дверь вслед за Ратмиром.
– Мы даже не постучали, – прошептала Фира, вглядываясь в полумрак сеней.
Отчего-то путевик здесь словно обессилел и едва окутывал их двоих тусклым прерывистым мерцанием. Все остальное же вязло в темноте, как в черном болоте,
