— Не факт, — повторила Алка, — если бы с нимудалось поговорить, возможно он не похитил бы Люську.
— Значит, они встретились где-то еще, поговорили, послечего тот тип сделал вывод, что ему нужно Люську для чего-то похитить. А нашИлья такой доверчивый, ничего не заподозрил, спокойно вышел к нему.
— Ясно одно, — заявила Надежда, — мы направильном пути.
Вход в четырнадцатую квартиру, как и следовало ожидать,находился со двора. Если на самом Загородном проспекте царил двадцать первыйвек со всеми его плюсами и минусами, сверкали яркие вывески ресторанов имагазинов бытовой электроники, то во дворе вполне можно было подумать, чтомашина времени перенесла подруг в позапрошлый девятнадцатый век — двор былвымощен булыжником, среди камней пробивались чахлые кустики лебеды и крапивы,мрачные, грубо оштукатуренные стены давно не знали ремонта, а в одном из угловдвора виднелись покосившиеся ворота каретного сарая. Казалось, что сейчас изподъезда выйдет Родион Раскольников с окровавленным топором под мышкой или ещекто-нибудь из героев Достоевского.
Вместо Раскольникова из подъезда вышел рыжий мальчишка леттринадцати с наушниками на голове и на настойчивый вопрос подруг ответил, чточетырнадцатая квартира — на самом верху, выше шестого этажа.
— Как это — выше шестого? — удивленно спросилаНадежда. — На седьмом? Но здесь же всего шесть этажей!
— Ну да, шесть, — спокойно согласилсямальчуган, — а четырнадцатая — над шестым, раньше там был чердак, а теперьтам дядя Федя живет, он художник! Ничего, он прикольный!
— Это он, — подруги переглянулись и началивосхождение.
Лестница была крутая, темная и грязная.
Когда-то она называлась «черной», что подразумевалосуществование еще одной лестницы, парадной, с широкими ступенями, резнымиперилами, чистым ковром и большими светлыми окнами. Но потом просторныегосподские квартиры поделили, и в этой части дома осталась только эта чернаялестница. Как на всякой черной лестнице в старом Петербурге, на этой ощутимопахло кошками, подгоревшим супом, квашеной капустой, нафталином и третьесортнымкофе.
По мере восхождения ступени становились все круче и круче.
— Алка, постой! — окликнула подругуНадежда. — Передохнем секунду! Подъем по такой лестнице альпинисты отнеслибы к маршруту средней категории сложности, а мы все-таки новички в этом видеспорта!
— Да что ты? — Алка остановилась и оглянулась. Онабыла еще полна сил и энергии. А ты меня все время пилишь, что я должна худеть!
— И как же, интересно, по этой лестнице поднимаютсястарики, которых здесь большинство?
— Зато ежедневная тренировка, не нужно никакихтренажеров!
Поднявшись на шестой этаж, подруги остановились. Выше велаеще одна лестница, еще более узкая и крутая, больше напоминавшая козью тропинкув горах. Немного передохнув, они совершили последний этап восхождения иостановились перед обитой дерматином дверью, на которой ярко-синей краской былнаписан номер четырнадцать.
— Вот оно! — радостно вздохнула Надежда, поняв,что утомительный подъем завершен.
Она нажала на кнопку звонка, в глубине квартиры задребезжало,и хриплый мужской голос прокричал:
— Заходите, не заперто!
Надежда потянула на себя ручку двери. Она действительнооказалась открыта.
— До чего же здесь живут доверчивые люди! удивиласьАлла. — То ли у них просто нечего красть…
— Да ты сама подумай, какой вор не поленитсякарабкаться на эту верхотуру!
Прихожая, в которой оказались подруги, была завалена старымисвернутыми в трубку холстами, картонными коробками, ящиками, огромными рулонамибумаги и какими-то вовсе непонятными предметами. На невысоком шкафу,выкрашенном зеленой масляной краской, стояли по соседству гипсовая человеческаяголова, глиняный кувшин и чучело утки.
— Проходите в комнату и раздевайтесь! — раздалсяоткуда-то из глубины жилища прежний хриплый голос.
Подруги переглянулись. Фраза прозвучала как-то странно:во-первых, сейчас лето, и, приходя в гости, снимать верхнюю одежду неприходится. Во-вторых, в холодное время года тоже предлагают поступать вобратном порядке: сначала раздеться, повесить пальто в прихожей и потом ужепроходить в комнату.
Списав эти мелкие странности на экстравагантный характерхозяина, дамы протиснулись между большим кованым сундуком и гипсовой статуейпередовой колхозницы с капустным кочном в руках и оказались в довольно большойи очень светлой комнате.
В отличие от прихожей, вещей здесь было совсем немного:холст на подрамнике, продавленный кожаный диван, низенький столик вродежурнального, красивая шелковая ширма и пара перепачканных краской стульев.
Еще в дальнем углу комнаты были стопкой прислонены к стенемногочисленные старые холсты.
Надежда огляделась. Диван не вызвал у нее доверия, и онаприсела на стул. Алка решительно села на диван, но тут же подскочила:
— Из него торчат пружины!
В соседней комнате послышались шаги, дверь открылась, и напороге показался заросший густой бородой невысокий мужчина в потертых джинсах ивымазанной краской клетчатой рубахе.
— Здрасьте! — хором произнесли подруги.
— Здрасьте, — удивленно отозвался художник, а чтовы не разделись?
— Что? — Алла захлопала глазами и повернулась кНадежде. — О чем это он?
— Вы что — первый раз? Можете пройти за ширму, еслистесняетесь. — Мужчина подошел к холсту и взял в руки длинную кисть.
— Первый раз — что? — переспросила Алла. — Ипочему мы должны раздеваться? Надя, мы что — похожи на девушек по вызову?
— Вроде бы мы уже не в том возрасте, — поддержалаподругу Надежда Николаевна;
— Женщины, ну что вы время тянете! — недовольнопроговорил художник. — Первый раз, что ли, позируете?
— Ах вот оно что! — догадалась наконецНадежда. — Вы думаете, что мы пришли к вам позировать!
— А разве нет? — удивился хозяин квартиры,откладывая кисть. — Я вроде на сегодня договаривался…
— Только не с нами! — решительно отрезалаНадежда. — Мы к вам совсем по другому вопросу!
— Да? И по какому же?
— Вы были знакомы с Ильей Цыпкиным?
Задав этот вопрос, Надежда внимательно следила за лицомхудожника, однако на нем не отразилось и тени волнения;
— Ну да, я с ним и сейчас знаком, только давно невстречаюсь.., как-то наши дороги разошлись…
— У него дома есть ваша картина, она называется«Моховое».
— Ну, не то чтобы картина.., так, этюд,подготовительная работа… — скромно проговорил художник. — А что, она уИльки вывешена?
