Когда она сумела взять себя в руки настолько, чтобы спросить, что же там, прости господи, стряслось, из трубки раздались такие звуки, как будто человек безуспешно пытается проглотить застрявший в горле комок. Себастьян убеждал ее поверить, что он говорит правду. Сперва он жалобно умолял, потом вдруг раскричался. Он, дескать, может позвонить Оскару. У того он найдет поддержку. Майкин испуг сменился злостью. Она потребовала, чтобы он прекратил это безобразие: нечего, мол, распускаться! Тогда он вообще перестал отвечать. Наконец она поняла, что он вот-вот заснет на том конце провода. Это испугало ее больше всего услышанного. Она сказала, что утром выедет во Фрейбург первым же поездом. Он принялся клятвенно заверять ее, что с Лиамом правда ничего не случилось, затем положил трубку.
Прислонившись к спинке мягкого сиденья, Майка вытягивает ноги. Среди пассажиров на противоположной скамейке у одной монашки так плотно намотаны на руку четки, что на костяшках пальцев от них образовались покрасневшие по краям вмятины. Монашка пристает с разговорами к каждому проходящему мимо пассажиру, она словно решила доказать бедному Иисусу Христу, что люди вовсе не мечтают о том, чтобы он их оставил в покое. Возлюби какого ни попало ближнего! Майка содрогается. Перед чистеньким контролером с милым швейцарским акцентом монашка рассыпалась в благодарностях за проверку своего билета.
Ночью Майка мало спала и без конца проигрывала различные сценарии. Неудавшаяся попытка похищения. Или: Лиам заблудился в лесу, но его нашли. Или же: Себастьяну приснился кошмар, и он позвонил ей как лунатик, теперь же, увидев ее на пороге, будет ошарашен ее появлением.
Под утро она перестала ясно соображать, ее гипотезы делались все нелепее, вопросы — все бестолковее. Она начала мыслить образами, которые возвращали ее на десять лет назад к той памятной ночи, словно в ней-то и кроются причины всего темного и непонятного, что составляет какую-то часть ее жизни. Это была ночь после того дня, который стоит на первом месте в списке любимейших Майкиных воспоминаний.
Праздничный зал, затуманенный сигаретным дымом. Веселая людская толпа колышется под звуки музыки. Друзья, знакомые, родственники и меж них один, отличающийся резко очерченным контуром, — неприкаянный, нервный, похожий на тень, потерявшую своего хозяина. У Майки — радостный испуг (или пугающая радость?) всякий раз, когда эта тень сталкивается в толпе со свежеиспеченным молодоженом. Холодно и гордо мужчины встречаются взглядом. В какой-то момент Майка, уже невозможно пьяная, хватает обоих облаченных во фраки мужчин за рукава и старается насильно вытащить их на танец à trois[21]. Гости хлопают им и радостно орут. Оскар вырывается от нее и, ни слова не говоря, уходит. Затем лицо Себастьяна крупным планом: как он, едва Оскар ушел, взасос целует Майку широко раскрытым ртом.
В первый год их брака Майка все время ожидала, что у мужчины, который каждое утро улыбается ей за столом, вдруг вырвется что-то поднявшееся из неведомых глубин. Что-то такое, против чего не поможет никакое терпение и сочувствие. Но ничего такого не происходило. Себастьян из эпатажной личности постепенно превратился в хорошего мужа и любящего отца. Его пригласили во Фрейбургский университет, где он стал самым молодым профессором физики. Майка открыла художественную галерею и следила за тем, чтобы Оскар регулярно приезжал в гости на ужин. Повседневность приняла молодую семью в ряды своих служителей.
В собственном представлении Майка давно уже существует только как член счастливой семьи. Независимо от того, очень или не очень хорошо складывались в тот или иной момент их семейные отношения, но с тех пор как родился Лиам, она незыблемо верила в то, что они с Себастьяном живут в одном общем, неделимом мире. И она готова любыми средствами добиваться, чтобы это так и осталось.
«Возможно… — думает Майка, глядя на азиатскую девушку, которая идет в ее сторону, катя перед собой металлическую тележку, — возможно, дома меня ожидает катастрофа, которой я столько лет более или менее осознанно так страшилась. Возможно, эта катастрофа, как ураган, носит женское имя. Причем, возможно, мое».
Ее мысли снова грозят провалиться в хаос невнятицы. Она покупает у азиатки стаканчик кофе. Он такой горячий, что обжигает руки. В вагон заходят двое пограничников; немецкий берет у нее из рук стаканчик и держит его, пока она достает удостоверение.
Что бы там ни встретило ее во Фрейбурге, думает она, осаждаемая тревожными мыслями, которые тысячами булавочных уколов вонзаются ей в бок, в одном можно быть твердо уверенной: раз Себастьян клянется, что с Лиамом все в порядке, значит, это так и есть. Одна из причин, почему Майка так любит велосипед, — это удовлетворение, которое она получает от сознания, что сумела правильно оценить свои силы. Она подносит стаканчик к губам и, обжегшись, все равно делает следующий глоток. Швейцарская идиллия осталась позади, за границей; за окном бледное солнце, как дирижер, подает знак к вступительным тактам увертюры нового, неминучего летнего дня. Посмотрим, там будет видно, думает Майка. Комиссару она потом скажет то же самое: «Посмотрим, там будет видно». Но еще перед тем она обнаружит на газетных стендах Фрейбургского вокзала лицо своего приятеля Ральфа Даббелинга. И откроется новый список самых страшных дней ее жизни. А в списке самых подозрительных личностей на втором месте будет значиться комиссар, он окажется впереди Оскара, который раньше долгие годы возглавлял этот список, и сразу после Себастьяна, который, впервые попав туда, умудрился одним махом занять первое место.
3
Стена в белоснежной штукатурке, отражающая солнечный свет. Входная и балконные двери нараспашку, увитый плющом уличный фонарь с прислоненным к нему навороченным гоночным велосипедом. Надушенный ароматом глицинии дом имеет нарядный вид. Но он похож на пустую обертку. Такая красота требует счастья, а люди, живущие в нем, уже несчастливы. Комиссару все кажется пустым и фальшивым, словно вся улица превратилась в открытку и от нее осталось одно лишь воспоминание. Едва он ступил на тротуар, по антрацитово-черному Ремесленному ручью навстречу ему устремились Бонни и Клайд. Шильф достает из кармана булочку с изюмом, купленную по дороге во время долгой прогулки по центру города. Обе уточки занимают позицию против течения, чтобы крошки поплыли к ним прямо в клюв.
— Где-где-где, — закрякали утки.
— Внимание! — отвечает им комиссар.
Но Бонни и Клайда призыв попугая Агфы явно не заинтересовал. Они дружно разворачиваются, как в синхронном плавании, и в бодром темпе уплывают вниз по течению. Шильф отряхивает с ладоней приставшие крошки и входит в подъезд изучать фамилии на табличках квартирных звонков. Едва он отыскал то, что ему надо, как дом содрогнулся от громового грохота. Наверху кто-то хлопнул дверью. По лестнице вниз простучал торопливый топот, опережая женщину, которая в следующую секунду промчалась мимо комиссара и выскочила из парадного. Он схватился за лоб, чтобы приподнять несуществующую шляпу. Лица женщины он не успел разглядеть. Белокурые волосы взволнованно разметались и занавесили ей глаза, когда она нагнулась, чтобы отпереть на велосипеде замок. Комиссар застыл в оцепенении. На женщине надета рубашка без рукавов и короткие матерчатые штаны. Яркое солнце превратило ее загорелые руки и ноги в полированное дерево. По контрасту с ними ее белокурые волосы кажутся чересчур светлыми, словно позаимствованными у другой, бледнокожей женщины. Эта, смуглая, вся кипит. Она швырком разворачивает велосипед, заносит ногу над седлом и, уже разогнавшись, засовывает ступни под ремешки на педалях. Не прошло и нескольких секунд, как она в залихватском наклоне скрылась за поворотом. Комиссар думает, что он, кажется, в жизни никогда не встречал такого красивого человека.
