наоборот, хвалите. Все это было так давно. Сегодня свои заботы, мысли, – другие, чем тогда».
Герой, впрочем, как и автор, находящийся далеко, за окоемом, должен возвращаться назад, искать и находить интонации и запахи, звуки и атмосферу прошлой жизни. Но так как возврат в прошлое невозможен в принципе, а письмо (тот же текст) обязывает совершить это порой сентиментальное, порой драматическое путешествие, то приходится создавать минувшее, моделировать его, извлекать его из своей памяти или из своего сердца и вновь проживать разрозненные как несмонтированные кадры выброшенной в корзину кинопленки эпизоды, наблюдая за собой со стороны, разумеется.
О том, что происходило в семье Битовых-Кедровых после рождения дочки, Андрей напишет спустя годы (а именно в 2013 году). Рассказ его будет абсолютно реален (в силу отстраненности автора) и при этом совершенно абсурден (в силу живости слога). Действительно, как можно описывать жизнь коммунального семейства, точно зная, что из окон соседнего дома за всем происходящим в квартире № 34 наблюдают Хармсовские старухи или «тихие старики» (на Аптекарском проспекте перед домом № 6 расположен Ботанический сад, следовательно, гипотетические старухи тут могут обитать на деревьях).
Битов вспоминает: «В 1967 году нам с Ингой и пятилетней Аней стало тесно на Аптекарском в четырнадцатиметровой комнате. Инге, пожалуй, было теснее, чем мне: свекровь и свекор за стенкой были все-таки моими папой и мамой. Зато нас иногда отпускали вечером вдвоем в гости. Мы, как теперь принято говорить, отрывались…
В тот день – у Глеба Горбовского. Он жил тогда на Пушкинской улице, между чудесным первым памятником Александру Сергеевичу и Невским проспектом. Я набрался, Инга еле тащила меня.
Перейдя пустой ночной Невский напрямую, чтобы поймать несуществующее такси, я стал окончательно неуправляем, залез в телефонную будку, где и пытался прилечь, решительно заявив, что здесь и буду жить! По-видимому, мы уже не в первый раз обсуждали квартирный вопрос. Наши друзья Виктор Голявкин и Валерий Попов уже получили квартиры от Союза писателей в новостройках Купчино. Для меня это была больная тема: и просить у начальства что бы то ни было, и покидать дом. Связанный с моими первыми, блокадными, воспоминаниями, родную Петроградскую сторону; и вообще – переезжать от родителей из Петербурга в Ленинград… Поэтому я и куражился в телефонной будке на жилой площади в пол квадратных метра. Потом я куражился, подлец, и перед мамой на Аптекарском, разместившись меж входных дверей так же ловко, как в телефонной будке: мол, вот как мне тесно! Мама плакала: если вы уедете от нас, то разведетесь.
Мне было плохо и стыдно на следующий день, и я все-таки пошел в Союз писателей под предлогом подать заявление на квартиру».
Далее события развивались по известной схеме: опохмел в писательском буфете, изгнание последних сомнений в правильности принятого решения и, наконец, общение с секретарем по оргвопросам, чекистом, само собой, «не смущенным идеологией человеком».
По воспоминаниям Битова, «беседа получилась вполне дружеской (первое общение с “конторой” всегда оставляет такое впечатление). “Я тебя понял, – сказал он мне, – но и ты меня пойми: предоставить тебе сейчас квартиру я не могу. Заявление я, конечно приму, но тебе придется ждать очереди”».
Перед молодым автором вдруг открылось, что писательская битва за недвижимость, в которую он добровольно вступал с открытым забралом, носит весьма и весьма серьезный характер, требует опыта, правильных знакомств, знания подводных течений литпроцесса и умения пойти на компромисс.
Ни опытом, ни знакомствами, ни тем более пониманием того, что есть советский литературный процесс второй половины 1960-х, Андрей не обладал. Единственное, с чем он уже столкнулся в своей писательской карьере – с умением пойти на здравый компромисс. Его собеседник сразу понял это и неожиданно предложил вариант – зачем ждать (неизвестно сколько) новой квартиры в новостройке, если есть неплохой вариант на Невском, 110 – две комнаты в коммуналке, которые в тот момент как раз освобождал комсомольский поэт Семен Михайлович Бытовой (Коган) (1909–1985 гг.)
После непродолжительных колебаний, более, надо думать, носивших демонстративный характер, Битов согласился на этот вариант. Каково же было его удивление, когда, придя по указанному адресу, он обнаружил рядом с подъездом дома № 110, известного в городе как бывший дом Змеевых, ту самую телефонную будку, в которой еще совсем недавно он хотел поселиться в знак протеста против невыносимых жилищных условий молодого советского писателя!
«В квартире жило четыре семьи. В конце коридора помещался гнилой сортир, а из барской комнаты Семена Бытового были видны старые вязы плюс тополь и прилепившийся гнездышком к брандмауэру очаровательный домик с деревянной галереей, нечто тифлисское или даже голландское. Под галереей, как скульптура, ржавело авто двадцатых годов» (А. Г. Битов).
Стало быть, получилось, что Андрей сменил одну коммунальную жизнь на другую. Впрочем, в Ленинграде 1960-х (и 1970-х, и 1980-х) по-иному быть и не могло. Однако специфика этого коммунального бытования изменилась кардинальным образом.
Зарисовки той жизни мы находим в книге Валерия Георгиевича Попова «Горящий рукав»: «Мы как-то оказались у него дома, в квартире в глубине двора на Невском, между улицами Восстания и Маяковской. Там жил он с могучей рыжей женой Ингой и малой дочерью Анной. Они, к счастью, в ту ночь были на даче. Стоял деревянный детский манеж, и везде валялись игрушки.
Продолжили мы на стаканах… потом какое-то яростное, слепящее сияние заполнило все вокруг – и оттуда вдруг реализовался крепкий удар в мою голову. Значительно позже, когда мы трезво и почти научно анализировали этот бой, Андрей мотивировал свою ярость тем, что я трогал игрушки его дочери, – но первый удар по моей бедной голове детским паровозиком нанес именно он. Явственно помню, как жесткие колесики прокатились по моей голове. Крепкие делали тогда игрушки! В этот момент мне почему-то вспомнилась несправедливо убитая Толстым Анна Каренина… Ярость захлестнула меня. В ход пошли другие предметы. Поражение в этом бою было равносильно поражению в жизни, и мы, несмотря на мощные удары по голове, прекрасно это сознавали. Прошел час или полтора, но бой только разгорался. Тяжесть предметов, которыми наносились удары, все росла… Бой был честный, и где-то даже закономерный, и в чем-то даже необходимый. Став частью наших биографий, с ходом десятилетий вызывает он чувства почти сентиментальные…
После короткого отдыха мне позвонил Битов…
– Что же ты наделал, падла! – проговорил Андрей. – Мне сейчас в издательство идти – а у меня морда в дверь не проходит!..
– Ну, извини, – произнес я довольно легкомысленно. – Я тоже выгляжу не блеск!»
Представить себе нечто подобное на Аптекарском было просто невозможно.
Итак, Битов входил в новый формат своего писательского существования, в котором рукоприкладство, а попросту говоря,
