случаю выходного нетрезв сильнее обычного, да ещё, похоже, раскумарился, на умняк потянуло, — а у них своя! Не здесь, но слышал, как прораб мастера молодого учил. Как там… нет, дословно не помню, но что-то там по поводу коллектива. Нельзя коллективы, короче. Договариваться тогда придётся – хоть по быту, хоть по зарплате. Са-авсем другие деньги пойдут!
— Один хер окупится!
— Хер там! То есть окупится, конечно, но тогда, с коллективами, нахуй пойдёт тот же Димасик с его купленным дипломом и мякушкой в голове заместо мозгов. Прораб пиздить влёгкую не сможет – ни с работяг, ни со стройки. Ну и повыше – откаты хуй там. Сечёшь?
— Секу. Бляди… третья работа меньше чем за год, и что-то мне подсказывает, что и здесь хуй задержусь!
— Такая себе вилка, — Валера повернулся набок и подпёр голову кулаком, — ищешь где лучше, а приходишь когда в контору, там на трудовую смотрят. Бегунков не любят, проблемные! И похуй им, пьёш ты или вот так – за свои кровные. Покорные нужны.
— А вот хуй им! — вскинулся я, скидывая обувь и с ногами залезая на нары. Через несколько минут разговор утих сам собой, и я уткнулся в телефон, бездумно листая ВКонтакте.
«— Лёшка… Маринка… второго уже!? Женя Субботин… о, гастарбайтер херов! В Германии устроился, нелегал херов! Везде хорошо, где нас нет! А может… хм… А что я теряю? Место в бытовке и постоянные наёбки в деньгах?»
Пальцы начали набирать сообщение…
— Ф-фух! — я резко сел на топчане.
— Сон? — глуховато поинтересовался Санька, высунув голову из-под одеяла.
— Да, — встав, зашлёпал босыми ногами по брошенной на каменный пол циновке и присосался к чайнику, — ничево таково, ерунда какая-то.
— Дай-ка водички, — протянул дружок руку, не размыкая глаз. Через полминуты он уже спал, а у меня пока ни в едином глазу. Такие себе размышлялки по итогам. Бывает иногда, што приснится такой вот привет из прошлого, и лежу, разбираю. А потом раз! И какие-то полезности. А иногда просто сон. Дурацкий.
Дядя Фима собирался в эмиграцию, а мы ему немножечко помогаем. Потея и отдуваясь, он большим мухом носится по дому и страдает за каждую вещь. За много лет в дому Бляйшманов накопилось много всякого добра из тово, што в основном хлам для не очень бедново человека.
Такое себе, што вроде как и не нужно, но и выбросить жалко, потому как в детстве играл етой пробкой от графина или порватой открыточкой. Ну или не сам играл, а досталось от покойново дедушки, и вроде как немножечко память.
Бросать всё ето жалко и не хочется, но и перевозить в Турцию как-то не оно. Бляйшманы делают небольшие трагедии над каждым хламом, и пытаются всучить его соседям на сохранение под расписочки, ну или вроде как раздать, но под великую благодарность.
Чувствовать благодарность и вручаться мало кто хочет, и дядя Фима страдает через свою жадность и соседскую неблагодарность.
— Фима! — послышался громкий и пронзительный голос ево горячо любимой, но не вот прямо сейчас, супруги. — Заканчивай за старьёвщика и займись собой серьёзно! Тебе дали два дня на собраться, и я таки хочу увидеть тебя с собой пусть и в Турции, но на свободе, а не на нашей неисторической родине, но за решёточку! Я таки понимаю, шо ты большой патриот, но твоя харахура при через решёточку пойдёт не с с тобой туда, а на выброс!
— Женщина! — дядя Фима воздел руки вверх и побежал ругаться и утверждать своё мужское достоинство и главенство в семье. Через несколько минут он вернулся прижуханный, встопорщенный и молчаливый, потирая бок.
— До политики доигрался, — бурчал он, пока мы под ево руководством собирали вещи, — а?! Будет теперь мой Иосиф сыном турецкоподданого!
— Лучше там на свободе, чем через решётку здесь, — осторожно замечаю ему.
— Оно как бы и да, — завздыхал тот, — но Одесса! Мог бы Одессу взять за собой, так и задумываться не стал, а вот так вот и жалко бросать!
— Года через два можно будет и посмотреть насчёт обратно.
— Ты это слышал!? — Бляйшман воздел руки вверх, где на втором етаже возилась ево супруга. — Обратно! Такой себе переезд встанет в немаленький рубли и ещё в меньшее удовольствие!
— И насчёт обратно, — уже потухше сказал он, сев на табурет посреди комнаты и пожевав губами, — не всё так просто. Я не за контрабанду, а за политику замечен. Умные люди понимают, шо где там Фима и где политика!? Разные континенты! Но кому-то надо было пострадать, и наверх решили надуть в уши за чуть ли не революционэров! Пока такой себе перерывчик между властями и опаской трогать народ, можно уйти.
— Политика, мальчики, — так же потухло сказал он, — даже если самая мелкая и надутая, наверху видится опасней уголовщины. Особенно если не статейки иногда, а людей вот так вот.
Знаете, сколько мине пришлось положить денег на глаза через карманы, штоб позволили чуточку собраться, а не бежать с голой задницей, как Лебензону? Я таки не буду говорить, шоб вы не побежали от мине, как от адиёта! И это таки с опаской на народ!
— Ну, — начал я, пытаясь найти што-то хорошее, — зато промышленники чуть сдали! На арапа надавили, воспользовавшись смутой, а вот вышло! По жалованию мало кто выиграл, да и то копейки, а вот за штрафы хорошо убрали, а кое-где и по часам. По мелочи, но смягчения народу вышли. Зеленого тоже убрали, и скорее всево – всё, без возврату.
Дядя Фима дёрнул щекой, и я таки понял, што ему в утешении нужно хорошее, но лично для нево, а не для общества вообще. Такой себе человек. Не Коста.
— Неужели умный человек не найдёт, как монетизировать людскую благодарность?
— Хм… — дядя Фима вдумчиво оглядел меня, —
