шаги и чей-то стон — неужели Бурмасова?..
— Стало быть, иначе печь? — спросил фон Штраубе, разминая руку для хорошего удара...
— Увы! — ответил крючконосый. — В этом случае вы просто не оставите мне другого выхода. Сначала сгорит ваш Бурмасов, а следом вы. И золы никто не найдет. — Он обернулся в сторону шагов, доносившихся из темноты: — Мюллер, это вы наконец?.»
В ответ, однако, послышался голос Никиты, вполне живой и бодрый:
— Тут он, тут, ваш Мюллер. И второй тоже с ним. Беспокоиться не извольте, граф. А темнотища, скажу, у вас — право же, как в натуральном аиде…
Чиркнуло огниво, зажегся фонарь, и в его свете фон Штраубе увидел картину, которой увидеть никак не ожидал. Хорошо связанные, согбенно стояли оба беса, Мюллер и Жлухтов; рты у обоих были заткнуты кляпами, и они издавали только слабое мычание. А позади них стоял, посмеиваясь, Никита Бурмасов и рядом — незнакомый барону гвардейский сержант.
— Вы для нас, граф, я слыхал, и печку уже приготовили, — так же насмешливо продолжал Никита. — Уж не нас ли торопитесь живьем спалить? Может, для растопки с господина Мюллера начнем? В нем как-никак жиру побольше, гореть будет лучше.
Мюллер, трясясь от страха всеми своими жирами, снова что-то промычал.
У крючконосого «сиятельства» вырвалось показавшееся фон Штраубе в сложившейся препозиции совершенно глупым восклицание:
— Что происходит?! В чем дело, господа?!.
— Считайте, граф, революция, — ответил сержант. — Власть в вашей преисподней переменилась.
— Ах, вот как… — пробормотал граф.
Неожиданно он произвел стремительное движение, и в обеих руках у него оказалось по пистолету.
Одновременно прогремели три выстрела, и все заволокло пороховым дымом. Лишь когда дым рассеялся, фон Штраубе смог увидеть результат.
Одна пуля, выпущенная крючконосым, сразила скелет, и он всеми костями рассыпался по полу, только череп, оставшись цел, продолжал скалиться страшной своей ухмылкой. Другая угодила прямо в лоб Жлухтову, и тот, связанный, лежал, как тюк, на полу с огромной, фонтанирующей кровью дырой в простреленной лысой голове.
В руке у Бурмасова тоже дымился пистолет, а крючконосый граф, явно уже мертвый, медленно сползал по стене, и в его застывших глазах все еще полыхало, не успев угаснуть, безумие.
Глава XIV
Пиршество победителей.
Друзья начинают поиски, увенчавшиеся одной лишь досадой
Фон Штраубе, уже выбравшись кое-как из гроба, теперь сидел в кресле и чувствовал, как в тело толчками возвращается жизнь.
На двух других креслах, все там же, в преисподней, перед ним сидели его спасители, сержант и князь, и как ни в чем не бывало пили из бокалов где-то найденное ими в этом аиде шампанское. Бурмасов расположился прямо под изображением Бафомета, а ноги водрузил поверх лежавшего на полу связанного Мюллера.
— Ты прости, Карлуша, что сразу — за шампанское, — сказал он. — Неделю без малого не пил, во рту совсем сухо… Кстати, как думаешь, это ничего, что я — при непогребенных покойниках? — Никита кивнул на Жлухтова с дырой в голове и на скрючившегося у стены графа.
За барона ответил сержант:
— Чего ж не отметить викторию при поверженном неприятеле?
— Молодец, Коростылев, — одобрил Бурмасов его слова. — Всегда найдешься с ответом! — И обратился к фон Штраубе: — Да, Карлуша, все еще не представил тебе. Сержант нашего лейб-гвардии Измайловского полка дворянин Исидор Коростылев. Вот кто наш с тобой главный спаситель! За тебя, друже Коростылев!
— Да чего там… — несколько смутился сержант. — Кто бы по-иному поступил, окажись на моем месте?
— А ты, Коростылев, Карлуше-то все-таки расскажи, как было дело. Презанятная история!
— Да как-то оно… — сержант с сомнением взглянул на попираемого бурмасовскими сапогами Мюллера.
— Ничего, — подбодрил его Никита, — пускай слушает, боров. Так оно даже веселей! — и надавил тому сильнее каблуком на ребро, отчего лекарь, которому так и не удосужились вынуть кляп изо рта, снова замычал.
— Ну, было дело… — проговорил сержант. — Хаживал я к супруге ихней, к Марфе Лукинишне. Уже три месяца кряду, коли вырвется свободных часа два-три, хаживал. А чего? Молодая, до ласки жадная; это боров-то ее, видать, не больно-то тешил… Вот и тогда, когда с лестницей этой случилось… Она сказала, что супруг ее в отбытии по лекарским делам, до завтрашнего дня воротиться не должен бы… Сидим, стало быть, с ней, выпиваем, портвейн уж больно у нее хорош… Вдруг слышу — грохот, будто из пушки кто бабахнул! Выскакиваю — а лестницы-то и нету, вместо нее дыра! И стонет кто-то из той дыры. Хотел уж было за подмогой бежать, да смотрю — вдруг в дыре фонарь кто-то зажег. А в свете фонаря он, боров. Вместе вот с этим, с лысым, с покойником, — сержант кивнул на труп Жлухтова. — Тогда еще был живой… Смотрю дальше: они вас двоих через подвальное окно вытягивают на улицу, укладывают, как полешки, в экипаж. Бурмасова я сразу узнал — на весь полк человек известный. Ну, думал, несчастье, крушение, и лекарь, слава богу, рядом оказался должно, в лекарню свою его сиятельство повез… Только проходит день, другой, а про его сиятельство никаких известий. Уже в полку ищут, а от лекаря ничего не слыхать. Решил себе — дело нечистое. И надумал за тем лекарем проследить, благо, знал, где он проживает. Три дня возле его дома прохаживался и только нынче смотрю — он с этим лысым к дому подъезжает. На миг в дом забежал, видно, прихватить что-то было надобно, да снова в карету. Ну, я в другую — и за ними! Они, выяснилось, в дом этого покойника-то лысого и ехали. Только думал, как туда проникнуть; смотрю, а они уже Бурмасова выносят, всего в путах, с кляпом во рту. Как я увидел такое поругание над измайловским офицером, так уж и не помню, не в себе был…
— Зато я помню, — встрял Никита. — Славно ты их, брат, кулачищами своими уложил. С одного удара — каждого в полное бесчувствие. А дальше… — продолжал повествование уже он сам. — Дальше мы их с Исидором потихоньку назад в дом занесли, а там уж я изыскал способ, чтобы у них развязались языки. Ну а что было потом, ты и сам небось видел… Кстати… — Он обвел взором залу. — Место для меня вполне знакомое: тут меня как раз, помню, в масоны эти самые и посвящали. Сам в этом гробу лежал — такой уж у них порядок анафемский при посвящении. Ну всё! — метнул он взгляд в сторону убитого им графа, из которого уже порядочно крови на пол натекло. — Теперь тебе, дьяволу, никого эдак не
