любопытные не расходились. При них, было понятно, я не добьюсь толку.
— Разойдитесь, если он не получит воздуха — может умереть.
Вранье сработало, оборачиваясь, нехотя, но разошлись.
— Расскажите же, какие симптомы, где…
— Это ни к чему. — Он неожиданно сильно оттолкнул мою руку. — Все кончено! Бумаги. Все мои итальянские бумаги пропали! — Слезы уже текли на седые усы, на руки, и он не вытирал их, как будто не чувствовал.
Из его слов я понял, что он выбежал на улицу за помощью, но какой и от кого он ее ждал, он и сам не знал. Кое-как мне удалось отвести его домой. Ему выделили комнату в доме, который он раньше занимал как управляющий. Сбиваясь, он рассказал мне, что, вернувшись домой, не нашел своих «итальянских бумаг» — переписки с посольством, паспорта. И главное — драгоценного вызова. Той бумажки, которую он в упоении рассматривал накануне. Потеря сокрушила его, сделав из крепкого старика растерянного ребенка. Чувствуя почти физически его тоскливое отчаяние, успокаивая его, я, сам не знаю как, дал ему слово, что все бумаги я найду и верну. Кажется, даже пообещал привлечь к делу милиционеров из Ростова. Тупица и болван, я ругал себя за это. Но как было не пообещать, когда он ледяными ладонями, не отпуская, сжимал мои руки? К тому же после моих обещаний наконец удалось с трудом, но все же напоить его лекарством. Он уснул.
Первым делом я, стараясь не шуметь, тщательно, вспоминая все правила обыска, осмотрел его комнату. Кто знает, может, старик просто засунул куда-то вчера драгоценные бумаги, слишком крепко выпив? Проверил его одежду, чемодан, ящики стола. Бумаг не было. От фельдшера, он сам сказал, ушел еще засветло и никуда по дороге домой не заходил. Пора было ехать в Ростов, тянуть невозможно. Я вышел, аккуратно прикрыв дверь.
* * *
В Ростове первым делом я отправился в уголовную милицию. Хмурый начугро устроил мне разнос за то, что надолго застрял в Ряженом и не посылал никаких вестей. Но показалось, чехвостил он больше для вида. В любом случае ему было не до меня — вооруженные грабежи, крупные аферы и самогонщики были для города проблемой более весомой, чем события в сельской местности.
То и дело останавливаясь, то уступая дорогу конвою, ведущему «голубятника»[71] с узлом простыней в руках — взяли на горячем, то здороваясь, то отвечая на вопросы, я наконец добрался до кабинета, который занимал как эксперт и судврач.
Повезло, застал и Васю Репина, и Сидорню.
Вася Репин, несмотря на повязку на выбитом еще в Гражданскую глазу, хорошо стрелял, искренне интересовался работой криминалиста, стараясь избегать только присутствия на вскрытиях. Каждую свободную минуту он читал — любую книгу или бумагу, что попадалась под руку. Сын горничной, он пришел в народную милицию как энтузиаст и борьбу с преступностью, как и победу пролетариата во всем мире, нес как знамя, на манер рыцарей. Так же по-рыцарски он был готов отстаивать достижения революции и грядущее, безусловно, светлое будущее перед каждым, кто, как ему казалось, в этом сомневался. Сидорня, бывший гостиничный швейцар, попавший в милицию больше по случаю, первое время любил подначивать Репина.
Их споры бывали слышны на всем нашем этаже. Вася в запале то и дело выбегал в коридор, вернувшись, выкрикивал в распахнутую дверь очередной аргумент. Сидорня в ответ только усмехался. Споры их обычно заканчивались абсолютно мирно. И только один перерос в потасовку. Сцепились, как сейчас помню, из-за того, что увлеченный Вася долго и со вкусом рассуждал о том, что теперь вся земля — в народной собственности. На что Сидорня отложил заполняемый реестр и сказал, что всю жизнь копил на дом в два этажа на каменном фундаменте, а теперь вот и собственность частную отменили, и деньги все в Гражданскую пропали.
— А тебе революция этот дом бесплатно даст за просто так! Какой захочешь! Это же равенство среди всех классов населения! — горячился Репин.
После они не говорили между собой дня три. Однако же Васин идеализм, который даже вши, тиф, вся грязь и тяжесть Гражданской, а потом и будни в народной милиции не смогли погасить, вызывал у всех невольное уважение. Во время споров Вася даже становился выше ростом, а его единственный глаз сверкал как у скандинавского бога. Споры постепенно сошли на нет, о чем я немного жалел — следить за их перепалкой было приятным разнообразием при нашей не самой веселой работе.
Самсон Сидорня — крупный, молчаливый, полная Васина противоположность — ни разу не пожаловался на круглосуточную работу, при случае вспоминая, что швейцаром ему частенько приходилось не спать ночами. Постоянно он таскал мне и Репе то сахар, то деликатесы в виде сала, присланного родственниками из деревни. А еще снабжал Репина английскими и французскими романами о жизни ловкачей и аристократов, которые Вася обожал, несмотря на чуждую «буржуазную» идеологию.
Репин как раз что-то рассказывал о своей поездке в Екатеринодар, где подтягивал знания на курсах для губотделов. Он был строг и важен. Постоянно одергивал пиджак с квадратными по моде плечами из такой плотной, стоящей колом ткани, что казалось, он надел на себя шкаф. Заметив меня, еще раз одернул полу и добавил смущенно:
— Вот, построил себе пиджак. Форму всякий раз не наденешь, я берегу. А это в мастерской заказал, у швейки.
Я горячо похвалил. Сказал, что очень хорошая вещь и видно качество.
Сидорня принес горячий чайник. Я вынул привезенные из Ряженого деревенские гостинцы. Вася все говорил о поездке на курсы, которой был несказанно горд. Достал и развернул стенгазету с наклеенной в самом центре фотокарточкой: цепочка людей позировала у какой-то невысокой массивной горы. Гора оказалась дирижаблем, на который в милиции собирали деньги. Вася радовался, что приложил руку к сбору. И с азартом живописал, как все подробности полета дирижабля передавали по радиоточке и даже связались на коротких волнах с экипажем.
— Хрипит, — говорил он, довольно мотая головой, — голос! Но ведь расстояние какое! А все же слышно. Он передает, мол, привет, товарищи! — Вася подпихивал газету поближе. — Вот это высота!
Слушать было интересно, да и отвлечь его от этих грандиозных событий удалось с трудом. Наконец, договорившись обо всем с Репиным и Сидорней и, главное, выбив у начугро разрешение выехать из города, я решил заскочить на квартиру.
На светлой длинной улице было уже совсем тепло. Толпы прохожих, ржание лошадей, движение, суета, стук в будке сапожника, рябые афишные тумбы — все это было непривычным, цветным и громким после плоского неба Ряженого. На тротуаре устроились торговки с корзинами —
