Леди Алауниэль открыла рот, чтобы сказать… нет, не ложь, это право слово недопустимо: лгать любимой – а как иначе? – свекрови, но… в общем, что-то да сказать, когда сторожевой периметр дома содрогнулся, изогнулся и лопнул. Конечно, плетения восстановились почти мгновенно, однако это «почти» не укрылось от внимательного взгляда леди Эрраниэль.
– Тебе стоит больше внимания уделять вопросам безопасности. Все же вы живете среди людей… вот в Пресветлом лесу…
Про Пресветлый лес она могла говорить долго и с немалым удовольствием, всякий раз перемежая рассказ вздохами, взглядами, преисполненными печали, и скрытыми упреками: сколь жестоко было со стороны леди Алауниэль уезжать куда-то, отрывая от матери единственного сына.
А главное, чудилась за всеми этими разговорами скрытая издевка.
Просто чудилась.
– Бабушка! Ты приехала! – Тири смахнул с уха липкую паутину. – Я так рад…
– Мы все рады, – в сторону произнесла леди Алауниэль. – Безумно…
– …ты как раз вовремя…
Он вытолкнул вперед свою девицу, еще более заморенную и чумазую, нежели обычно. Облаченная в нечто, вида преудивительного – будто тончайшее кружево набросили поверх невероятно грязной, драной одежды – она выглядела именно тем, кем являлась: человеком.
– …знакомься, – Тири положил руки на плечи девицы, и платье, от которого разило незнакомой силой, шелохнулось. – Это Юся. Моя жена…
Леди Алауниэль прикрыла глаза. В присутствии свекрови и сознание не потеряешь, будет потом двести лет изводить намеками на слабое здоровье.
– А мальчик-то вырос, – заметила леди Эрраниэль со странной усмешечкой. – Поздравляю.
Кого именно поздравляли, леди Алауниэль не сочла нужным уточнять.
А человечка, икнув, должно быть, осознала глубину своего падения… сиречь, вышину взлета, сунула руку в карман и вытащила нечто крохотное.
– А это вам… – сказала она, раскрывая ладонь. – Подарок…
И не иначе, чем пережитым шоком, нельзя было объяснить, что леди Алауниэль покорно протянула ладонь, в которую упал махонький полупрозрачный шар. Правда, он моментально развернулся и…
…эти полупрозрачные, будто вырезанные из драгоценного камня, стебли. Тончайшие листья, преломляющие свет. И махонькие, с булавочную головку, бутоны.
Быть того не может…
…они исчезли. Или считались исчезнувшими еще в незапамятные времена, да и тогда были редкостью.
Они селились в глубинах гор.
Или в подземельях, отмеченных силовыми аномалиями.
Они… являли собой воплощенную частицу бога, во всяком случае, так считалось. Правда ли это, леди Алауниэль не знала и проверять не собиралась. В конце концов, какая разница? Главное, теперь в ее доме появилось собственное сокровище.
– А ты мне горных эдамантов не дарила, – с нескрываемым упреком произнесла свекровь. Но в кои-то веки леди Алауниэль ее не услышала.
Я забралась в гамак, который удивительным образом возник во дворе, не иначе, как в знак траура по моей особе, и закрыла глаза.
Хорошо.
Тепло.
Шелестит малина. И платье мое, превратившись в некое подобие шали, свесилось с гамака, норовя дотянуться до глянцевых листьев и синих ягод. Малина дразнилась.
Платье…
…ночью оно сожрало любимую мою рубашку, заняв ее место на плечиках. И вот даже цвет сменило, правда, менее кружавчатым не стало, поэтому подмена не удалась.
Я ругалась.
Грета просила отщипнуть кусочек.
Платье дрожало и притворно роняло лепестки, которые тут же возвращались к основной массе. А потом взяло и растеклось шалью. Что ж… вечера холодают, и шаль мне пригодится.
Дома было…
…не так.
И я ведь предполагала, что из Северного кряжа мое семейство, вдруг ставшее слишком большим для этого дома, выпустят. Проводили с почетом и соболезнованиями, мне даже медаль вручили.
Посмертно.
Крупную такую, но, как выяснилось, позолоченную. Оно и верно, каждой жертве по золотой медали – этак и разориться недолго. Но медаль я оставила. Буду любоваться в приливах меланхолии.
Я качнула ногой, и малина попритихла. А за забором затаилась темная тень. В доме же что-то гремело, звенело и…
– Вечер д-добрый, – Эль тронул старую яблоню, к стволу которой прикрутили гамак. – Т-ты не б-будешь возражать, если я завтра п-перевешу его? Ей неудобно.
Если неудобно, то да…
– Перевешивай, – я снова качнула ногой, но гамак, пойманный малиной, не шевельнулся. Платье же застыло, притворяясь обыкновенной шалью.
Он кивнул.
И протянул леденец на палочке. Петушок. Красный. А хвост и гребешок сусальным золотом покрыты. Я такие когда-то любила.
Давно.
В детстве.
– Спасибо, – во взрослом состоянии грызть леденцы было как-то не очень удобно, но с другой стороны, кого мне стесняться? И я зажмурилась, пробуя петушка. Было страшно, что вкус у него изменился. Но нет, такой же сладкий.
Такой же…
– Маншула нашли… п-патруль… з-завтра доставят.
Я кивнула и попросила:
– Записку пускай…
– Н-нам п-придется дать п-показания… б-будет разбирательство.
И гномы попытаются представить дело несчастным случаем. Вот только сомневаюсь, что у них выйдет: уж больно расстроенной выглядела моя свекровь после нашего рассказа. Стало быть… пусть разбираются, главное, чтобы вниз не лезли.
Не стоит отвлекать богов от игрушек.
– Я с-слышал, что твоя с-сестра уезжает, – Эль устроился на клубке малиновых ветвей. – Х-хорошо тебе.
Подхалимка.
– Все еще воюют? – поинтересовалась я.
Он с горечью кивнул и пожаловался:
– Вчера п-пытались р-решить, к-какими д-должны быть наши п-покои… и б-бабушка сказала, что останется на п-пару н-недель. Или м-месяцев.
С ее приездом бедолага стал заикаться больше. Вот что забота родственная с людьми делает.
– Сочувствую… а Грета – да, собирается… говорит, что на время. Хочет с остальной семьей познакомиться. Братья там… и у Бжизека мастерская, его уважают. Он предложил ей свое дело открыть. Она же алхимик и вообще…
Грета плакала.
И растирала сопли. Извинялась. Обнимала меня. Она думала, что я умерла. Не верила, конечно, но все равно думала. Ей было грустно. Она не могла находиться в этом доме, а папа… и теперь вот… нет, она счастлива, что я жива, и вообще…
…гномы сволочи, и она больше никогда ни на одного гнома не глянет.
Грета клялась, что никуда не уедет, разве что поглядеть на дом Бжизека, что она вернется ко мне… но мы обе знали правду.
