это делала мисс Таша в былые времена, когда корабль принадлежал ей. Коровы & козы тоже ушли, но им просто повезло.
Он отправил в рот еще немного мяса.
— Ускинс, — сказал я, — этот боров никогда не разговаривал.
— Как & я, по большей части, — ответил Ускинс. — Зачем говорить, когда никто не слушает? И ты, трюм-мозг. — Он одарил меня мясистой ухмылкой. — Что бы он сказал? «Здравствуйте, мистер Лацло! Это я, твой свинки, весом в тысячу фунтов, выпусти меня & я буду с тобой поласковее, принесу твои тапочки & никогда не откушу тебе голову».
— Бредящий сумасшедший, — сказал Хаддисмал.
Ускинс наклонился вперед & подтащил к себе все блюдо, опрокинув его на пол. Он начал есть обеими руками, опустив подбородок, издавая слюнявые звуки, как собака. И все же каким-то образом ему удавалось продолжать говорить.
— Исчезающий отсек. Исчезающий отсек. Тот же трюк, который использовали ползуны, чтобы сбежать от нас — они никогда не сходили на берег, они еще вернутся, чтобы сразиться с нами, — тот же трюк, который позволил Арунису так долго прятаться в...
Хлоп. Его лицо уткнулось прямо в груду мяса, как будто его ударила невидимая рука. Он начал визжать & корчиться в ужасном страхе. Нам понадобились все силы, чтобы сдержать его, & только через несколько часов он выбился из сил. Сейчас он в своей каюте, пристегнут ремнями к кровати, чтобы не поранился. Несколько человек из нас по очереди присматривают за ним; на самом деле я пишу это у его постели. Я пытался поговорить с ним, сказать ему, что в том, что происходит, нет его вины. Когда я поднимаю свечу, он смотрит на меня пустыми глазами обезьяны.
Глава 6. ШКОЛЬНЫЕ ТОВАРИЩИ
14 модобрина 941
243-й день из Этерхорда
— Ячмень и рожь, — крикнул капитан Грегори Паткендл, протягивая руки вверх по фалу.
— Бабу даешь.
Пятеро мужчин тянули как один. Они выкрикивали припев философски, без намека на возбуждение или веселье. Адмирал Эберзам Исик тоже тянул, зажатый между лысым мужчиной с серьгами-кольцами и беловолосым гигантом. Для Исика работа была мучением: иглы боли пронзали его от пяток до покрытых пятнами трясущихся рук. И все же он тянул и знал, что несет долю (ничтожную, стариковскую долю) этого веса. Мачта поднялась. Парус вздулся. Сорок лет, сорок лет с тех пор, как он в одиночку управлял судном, с которым могли справиться восемь человек.
— Рожь и ячмень.
— Бабу раздень.
Они потянули в третий раз, и в четвертый. Марсовый держал парус острым концом к ветру. Людей, стоявших на веревке, обдало брызгами (холодными брызгами; в Северном мире стояла поздняя зима), а смолбой бросил им под ноги деревянную стружку для сцепления. Исик улыбнулся, его разум был таким же ясным, как и измученное тело. Ничего не изменилось, все изменилось. В один день ты смолбой, наглый и быстрый. В следующий ты оборачиваешься и оказываешься старым.
— Медведь и цель.
— Бабу в постель.
— Для всех для нас, настанет час, — пропел Грегори и закрепил фал на кнехте. Мужчины отпустили ослабевший конец; Исик застонал и, пошатываясь, отошел в сторону.
Не успел он сделать и трех шагов, как капитан Грегори оказался рядом с ним, схватил руки адмирала и повернул их ладонями вверх для осмотра. Руки были красными, как у петуха, и на них уже образовывались волдыри. Капитан Грегори бросил на него сердитый взгляд.
— Не изнуряй себя, — сказал он. — Оторванные руки не зарабатывают на еду.
— Оппо, сэр, — сказал Исик с легкой иронией.
Капитан Грегори не улыбнулся. Его палец ловко ткнул Исика в грудь:
— Не наглей, ты, старая моржовая кишка, если не...
Пушечный залп. Оба мужчины напряглись, как гончие-близнецы, взявшие след. По старой привычке Исик поймал себя на том, что считает: шестьдесят, восемьдесят взрывов, двойные бортовые залпы, два корабля, разрывающие друг друга с близкого расстояния, и огонь преследователей на периферии. Грегори побежал вперед, крича, чтобы ему принесли подзорную трубу, хотя было еще слишком рано видеть сражение.
Они были недалеко от входа в гавань, город Симджалла уменьшался позади них, западный мыс быстро поднимался по левому борту. Маленькое двухмачтовое судно скрипело и раскачивалось. «Танцор»: его имя казалось почти жестоким. Легкий клиппер; в расцвете сил он мог бы обладать какой-нибудь простой красотой. Сегодня он был в одном шторме от кладбища кораблей. Его палуба была покорежена. На гроте красовалась зашитая дыра длиной с ногу Исика.
Размытое пятно крыльев: маленькая красная птичка-портной кружила над ним, охваченная паникой:
— Это война, Исик, мы идем на войну?
Он поднял руку, и разбуженная птица на мгновение приземлилась, ее крылья все еще взбивали воздух.
— Только не на этом судне, — сказал Исик. — Через нее, возможно, но это решать капитану. Тем не менее, тебе следует оставаться внизу.
— Но эти звуки...
— Ничто, пока. Говори это себе каждый раз, когда пушки стреляют: это ничто, это ничто, это по-прежнему ничто. Пусть это будет твоей задачей: говорить это до тех пор, пока не почувствуешь, что это правда. Ты должен совладать со своим бешено бьющимся сердцем, Трут, если хочешь помочь в ближайшие дни.
Птица немного успокоилась. Она гордилась тем, что была нужна. Гордилась также именем, которое дал ей Исик: Трут, разжигатель огня, тот, чья терпеливая дружба раздула темную печку воспоминаний Исика в пламя.
— Собака напугана больше, чем я, — сказал Трут.
— Пусть делает то же самое, — сказал Исик. — Лети, я скоро вас навещу.
Трут полетел вниз, и Исик в последний раз оглянулся через корму на Симджаллу. У него вырвался смешок: смешок боли и изумления. «Танцор» находился там же, где был «Чатранд» шесть месяцев назад, когда Исик впервые увидел этот прекрасный город, его белую морскую стену и рощи на вершинах холмов, его скромные шпили и пышные зеленые горы за ними. Тогда Исик глядел из окна своей каюты. Он прибыл в качестве посла Арквала, а на следующий день оказался пленником шпионской службы Арквала. Он провел почти два месяца в темнице, забытой жителями наверху, в невыразимой темноте, поклоняясь свету между запертой дверью и дверной рамой, свету настолько слабому, что он едва мог разглядеть его, прижав глаз к щели. И крысы: он победил этих ублюдков, рой гигантских мыслящих крыс, которые вырвались из
