дверь. — Сегодня на полчаса раньше. План. Прошу.
Захаров предъявил удостоверение личности и попросил на время никого не впускать.
Дальше все пошло удачно. Северцев узнал свой серый коверкотовый пиджак, на котором была неустранимая примета: на правом рукаве у изгиба локтя маленькая, величиной с булавочную головку, подпалинка. Ее оставил товарищ по школе Костя Трубицин на выпускном вечере. От радости, что наконец–то разрешили курить в открытую, тот так размашисто и с таким нажимом чиркнул о коробок спичкой, что от головки отлетел кусочек горящей серы и упал на рукав пиджака Алексея. Подтвердились и другие приметы.
Захаров составил акт на изъятие пиджака. Заведующий магазином, которому, очевидно, уже не раз приходилось сталкиваться с подобными случаями, ко всему отнесся спокойно и хладнокровно. Девушка в синем халатике растерялась и смотрела такими виноватыми глазами, в которых можно было читать: «Ой, да разве мы знали, что пиджак ворованный? Вы только подумайте, какие люди бывают!» Пожилая женщина с тонкими бесцветными губами, безучастно опершись ладонями о прилавок, сказала:
— Мы что? Нам что принесут, то и покупаем. Лишь бы было качество.
По приемной квитанции значилось, что в магазин пиджак был сдан неким Петуховым Михаилом Романовичем, проживающим в поселке Мильково, Московской области, по улице Красноармейской, в доме № 27. Здесь же в особой графе был отмечен номер и серия его паспорта.
Пока Захаров переписывал данные с квитанции, Ланцов и Северцев осмотрели остальные вещи, висевшие за прилавком. Кроме пиджака, у Северцева был похищен также плащ — память об отце, погибшем на фронте. Этот плащ они и искали.
Санькин, так же принимавший участие в осмотре вещей, несколько раз возвращался к тюлевым шторам и, мысленно примеряя их к своим окнам, думал: «Эх, черт возьми, не долежат до получки. Нет, не долежат… Такие вещи больше дня не висят. А что, если попросить взаймы у начальника? Хороши!»
— Эти шторы не ворованные. Их сдала одна моя знакомая девушка, студентка. У нее не хватило денег на билет, — не говорила, а скорее просила девушка в халатике.
— Да? — протянул Санькин. — Говорите, студентка? А это мы еще посмотрим, что за студентка и где она взяла такие шторы.
Сказав это в шутку, Санькин и не предполагал, сколько тревоги и обиды он причинил своим сомнением молоденькой продавщице.
— Честное комсомольское!
Эти слова девушка произнесла как заклинание.
— Что ж, проверим, — все тем же тоном недоверия ответит Санькин, припоминая ширину своих окон и на глазок прикидывая ширину тюлевого полотнища.
Девушка ничего не ответила и, подавленная, отошла к окну, за которым уже собирались ранние покупатели. Они недоумевали, почему их не впускают в магазин.
Завернув пиджак в бумагу и положив сверток в чемоданчик, Захаров отдал его Северцеву. После этого они распрощались с продавцами и вышли.
— Все ясно, что получше — уже завернули и понесли, А говорят, нет блата… — бросил кто–то вдогонку.
26
В отделении милиции Захаров оформил ордер на обыск в квартире Петухова. Из поселкового Совета, куда он позвонил по телефону, сообщили кое–какие биографические сведения. Петухову пятьдесят один год. Это уже говорило о том, что в числе грабителей его не было: Северцева грабили молодые.
Старшим в группе майор Григорьев назначил Захарова. Как студент–практикант, получивший поручение вести дело Северцева, он испытывал неловкость, отдавая распоряжения Ланцову, который был старше его и по званию и по положению. Сержант старался — и это Ланцов прекрасно чувствовал — свои соображения при обсуждении плана расследования высказывать не в форме указания старшего, а как совет равного. И все–таки, несмотря на эту скромную сдержанность и такт, Захаров тонко и твердо, не ущемляя достоинства лейтенанта, проводил свою линию, с которой Ланцов соглашался не из–за того только, что Захаров начальник группы, а потому, что все его предложения и предположения, основанные на более детальном и обстоятельном знакомстве с делом, были глубоко аргументированы.
Было решено: прежде чем допросить Петухова — выяснить от соседей и на работе, что он за личность. Чтобы не тянуть время, Ланцов должен немедленно поехать в райпотребсоюз, где Петухов работал бухгалтером. Допрос соседей падал на Захарова. В обязанности Санькина пока что входило вызвать двух — трех соседей, хорошо знающих Петуховых.
Оставшись один в следственной комнате, Захаров принялся ходить из угла в угол. «Ну, хорошо, — рассуждал он, — допустим, этот Петухов отъявленный прохвост. Пусть даже в прошлом он судим и тому подобное. Но что я буду делать, если он станет утверждать, что этот пиджак где–то, у кого–то случайно купил? А у кого — указать не захочет. И, наверное, скорчит такую физиономию, глядя на которую можно подумать, что всю жизнь он прожил тише воды, ниже травы… Да, но ведь может быть и другое. Он может оказаться родственником одного из грабителей и выведет, если хорошо поставить дело, на свежий след. Может это быть? Может! Может, но вряд ли. Уж слишком была бы грубой работа. Продавать ворованное там, где живешь, — глупо. А впрочем, это даже неглупо. Продать ворованную вещь в другом городе и быть потом найденным — значит наверняка придется отвечать на вопрос: почему не продал в свою скупку, а тащился в другой город? Да, тут тысячи путей, тысячи предположений. Все они могут быть истинными и ложными. Петухов, бухгалтер, пятьдесят один год. Все это пока еще ни о чем не говорит…»
Захаров остановился у раскрытого окна и стал рассматривать прокопченный станционный дворик, где на чахлой и забитой угольной пылью травке расположились несколько невзыскательных пассажиров. Глядя на их лица, одежду, на мешки и перевязанные веревками чемоданы, которые с успехом им служили сиденьями и столиками, он приблизительно угадывал, что это за люди и куда они едут. Работа на вокзале научила его различать пассажира. Недалеко от окна на лавочке сидел благообразный старичок в черном суконном пиджаке и новых хромовых сапогах. На голове его была новенькая форменная фуражка железнодорожника. Весь он был чистенький и праздничный. На его груди красовались орден Трудового Красного Знамени и две медали. Награды молодили седого, но еще бодрого старика и внушали к нему невольное расположение. «Старый железнодорожник, пенсионер, — заключил Захаров. — Вероятно, едет в гости к сыну или дочери». Несколько поодаль, в углу садика, на примятой траве сидели, вытянув ноги, две девушки. По их лицам им можно было дать по тридцати лет. Но беззаботный, закатистый смех, которым они заливались, говорил о том, что девушкам не больше, чем по двадцати. Они смеялись над старухой–татаркой, которая, пригревшись на солнце, дремала на покосившейся лавочке. «Девушки, очевидно, едут с лесозаготовок. Подзаработали
